Немало в Кенсингтоне переулков, которые упираются в тесные аллейки, ведущие к задним дверям. С тыла дома неприветливы: каждый, кому открылась их изнанка, – враг. Автомобили здесь не ездят – просто не протискиваются.
В такую-то аллейку я и пытаюсь заглянуть, ища дом с тремя буквами «Б».
Если он и есть, с Мэдисон его не видно.
* * *
Ближе к двум часам останавливаюсь возле заведения Алонзо. Вхожу. Алонзо мигом смекает, что я не за кофе явилась, и кивает на подсобку – наверное, там спрятана моя одежда.
Благодарю его, иду в уборную. Переодеваюсь. Сохраняю максимум достоинства. Не очень-то получается в таком прикиде.
Молча прячу пакет с униформой в шкаф. Выхожу на улицу.
На сей раз у Алонзо остались и рация, и оружие. Под футболкой их все равно не утаить.
Бегу к улице Мэдисон. Бежать теплее, чем идти. Кошусь на часы. Ровно половина третьего.
Перед поворотом сбавляю скорость. Пытаюсь в заданных обстоятельствах выглядеть органично. Сама чувствую: не получается.
Вот он, дом, о котором говорил Трумен. Обшит белым сайдингом. И граффити тут же – три буквы «Б». Дом – в самом конце улицы; понятно, почему я не видела его с шоссе.
Заглядываю в окно. Ничего не разглядеть – слишком темно внутри. После недолгих колебаний стучусь в заднюю дверь. Вот что я скажу, что сделаю, если Док откроет?
Жду в бездействии. Снова стучусь. Никто не открывает.
Наконец отодвигаю фанерку и делаю шаг внутрь.
* * *
К вони, обычной для таких домов, примешивается дух зимней промозглости. Кажется, в доме холоднее, чем на улице. Неудивительно: в эти заколочос ни один солнечный луч не проникает. В холле – будто в морозильнике.
Делаю пару шагов, жду, пока глаза привыкнут к темноте. Пол предостерегающе скрипит; пожалуй, есть и прогнившие доски; не хватало наступить на такую, попасть в капкан…
Жаль, что я без форменного пояса. Достала бы фонарик. Придется заменить его мобильником.
Луч от горящего экранчика шарит по углам. Что я ищу? Что готова увидеть? Людей; человеческие тела, мертвые ли, живые ли. Их нет. Есть матрацы, есть тряпье, есть всякий хлам. Похоже, этот заколочос необитаем.
А ведь Трумен говорил, что Док бегал на второй этаж. Значит, должна быть лестница. Я ее не вижу.
Дюйм за дюймом продвигаюсь к парадному входу. Мобильник высвечивает парадную дверь, невысокий порог, спускающийся в холл. Лестница должна быть с другой стороны.
Глаза наконец адаптировались к темноте. Я ступаю гораздо увереннее. Вдруг соображаю: Док может вернуться с минуты на минуту. Скорее прочесать второй этаж – и прочь отсюда.
Взбегаю по лестнице, перепрыгиваю разом по несколько гнилых ступеней, левой рукой держусь за облезлые перила.
Буквально напарываюсь на взгляд огромных глаз.
Роняю телефон и тут же понимаю: лицо – мое собственное. Отражение в зеркале.
Вся дрожа, поднимаю телефон и одну за другой принимаюсь отворять двери. Сколько раз я так делала, когда искала сестру по притонам!
Ловлю себя на том, что принюхиваюсь: не пахнет ли распадом человеческого тела? Раз учуяв этот запах, вряд ли когда его забудешь. Зловоние, которым пропитан заколочос, слито из множества омерзительных оттенков – но, слава богу, среди них нет самого страшного, самого тошнотворного.
В коридор выходит пять дверей. Ванная комната – на месте ванны с унитазом две дыры в полу; кладовка; три спальни.
В первой спальне – старый диван и стопка журналов. На полу валяются использованные презервативы.
Во второй спальне – ни кровати, ни дивана. В угол брошен голый матрац, а у стены – грифельная доска. Уверенной, хоть и явно детской рукой, на доске запечатлен пейзаж. Окна в этой комнате не забиты, и дневного света достаточно, чтобы рассмотреть стилизованное небо, взрезанное линией высоток с бесчисленными окнами, – их юный художник обозначил рядами жирных точек. Когда сделан рисунок? Прежде чем жильцы оставили дом – или сравнительно недавно? В деревянном желобке лежат три кусочка мела. Не могу удержаться – в правом углу пейзажа оставляю крохотную меловую метку. Сто лет не царапала на доске.
Хочу вернуть мелок на место – и тут слышатся шаги. Вздрагиваю. Как в замедленном кино, мелок описывает дугу и с характерным стуком падает.
– Эй! Кто там еще?
Голос принадлежит мужчине.
Кошусь на окно. Чем грозит прыжок со второго этажа? Какими конкретно травмами?
Но прежде чем я успеваю решиться, тяжелые шаги раздаются на лестнице. Замираю от страха.
Господи, ну почему я не взяла оружие?
Если нет оружия, лучше сразу это показать. Выставляю вперед руки. Откашливаюсь.
Человек медлит на лестничной площадке. Войдя, я закрыла за собой дверь, но задвижкой не воспользовалась. Сердце бьется где-то в горле. Того и гляди, выскочит через рот.
От удара ногой дверь с грохотом распахивается.
Не сразу узнаю вошедшего. Явно его били. Правый глаз заплыл, не открывается. Фингал отливает всеми оттенками синего и зеленого. Нос переломан. Ухо и верхняя губа распухли. Но стрижка все та же. И оранжевая куртка.
– Док? – выдыхаю я.
Теперь меня трясет так, что коленки стучат одна о другую.
Мне стыдно этой дрожи. Хочется объясниться: от холода трясусь. Адская холодрыга нынче.
– Какого черта ты здесь делаешь? – цедит Док.
– Тебя ищу.
Приходится импровизировать.
Док делает шаг в мою сторону.
– Как ты меня вычислила?
– Поспрашивала людей. Ты – фигура заметная.
Он усмехается. Вроде даже с горечью. Хватается за бок. Наверное, у него ребра сломаны.
– Что у тебя в руке?
Как ответить? Есть шанс убедить Дока, что я вооружена. Совсем крошечный шанс – но он мог бы гарантировать мне безопасное отступление. А если Док не купится? Я буду выглядеть идиоткой.
– Ничего, – отвечаю я.
– Руки подними.
Повинуюсь. Док подходит ко мне, задирает рубашку. Оттягивает пояс штанов. Охлопывает меня всю. Стою совершенно беспомощная.
– Надо бы тебя кончить, – еле слышно произносит Док.
– Что?
– Говорю, кончить бы тебя за то, что твоя родня со мной сделала.
Каменею от ужаса.
– А что она сделала?
– «А что она сделала»! – передразнивает Док. – Кейси знаешь, как про тебя говорила? Этак с придыханием: Мики у нас УМНАЯ! Злилась на тебя – но должное отдавала. Кейси послушать, так ты – минимум Альфред Эйнштейн.
