– Да, я знаю. Вчера целый день искала, кто бы ее обратно привинтил. Никого не нашла. Конечно: сочельник…
– Кто сорвал щеколду, бабушка? Кто?
Она вздыхает.
– Ладно, твоя взяла. Расскажу.
* * *
– Повздорили мы – я и Кейси. Она явилась и денег стала требовать. Я говорю: не получишь. Хватит с меня. Она распсиховалась.
– Когда это было?
Ба смотрит в потолок.
– Два месяца назад. Может, больше. Не помню.
– Почему же ты мне солгала? Я ведь спрашивала, видела ты Кейси или нет!
Она тычет в меня пальцем.
– Потому, что ты и так загружена. Потому, что ты непременно всполошилась бы. Ты с ней мягче, чем я; ты бы ей не отказала. У тебя для этого кишка тонка.
Качаю головой.
– Бабушка… Я чуть с ума не сошла – так волновалась! А ты… ты… В Кенсингтоне женщин душат – слышала, наверно? Мне Кейси каждый раз представляется…
Ба пожимает плечами.
– По-моему, лучше сейчас чуток поволноваться, чем нажить геморрой на будущее.
Отворачиваюсь. Просто не могу смотреть ей в глаза.
– Ну и вот, – продолжает Ба, – назавтра прихожу, глядь – в доме шарил кто-то. По-твоему, это совпадение? По-моему – нет.
– Ты обратилась в полицию?
Ба беззлобно смеется.
– А смысл, когда своя полицейская в семье?
Помолчав, добавляет:
– Вдобавок ничего не пропало. Так о чем заявлять?
На этих словах в мой разум закрадывается догадка.
– Я все заначки проверила. Деньги целы. Телик цел. Серебро цело.
Она продолжает перечислять свои скудные накопления. Хвост недлинного списка я уже не слышу – вышла из кухни, поднимаюсь на второй этаж.
– Эй, Мик, ты куда? – кричит Ба.
– В уборную.
* * *
Но открываю я совсем другую дверь – дверь нашей с Кейси бывшей спальни. Много лет сюда не входила. Мои визиты к бабушке были краткими и почти официальными; я старалась поскорее вырваться из этого холодного дома и на второй этаж поднималась, только если действительно хотела в туалет.
Едва узнаю нашу старую комнату. Бабушка избавилась от любых напоминаний, что здесь когда-то жили ее внучки. Осталась только полуторная кровать, на которой мы с Кейси умещались вдвоем. И то – покрывало новое, хрусткое, из набивного ситца. Выглядит как полиэстеровое. Вся прочая мебель вынесена, даже шкаф. Даже лампы больше нет.
Прохожу в угол, становлюсь на четвереньки, приподнимаю край ковролина, нащупываю расшатанную половицу. Вот он, наш детский тайник – одновременно и сокровищница, и почтовый ящик. Тьма, раз просочившись в жизнь Кейси, заставила мою сестру использовать тайник еще и как склад для сигарет и марихуаны.
Очень может быть, она вломилась в бабушкин дом не для того, чтобы что-то забрать, а для того, чтобы что-то ОСТАВИТЬ.
Едва дыша, приподнимаю половицу.
Шарю в пустоте. Пальцы касаются бумаги. Достаю объемную стопку.
Не сразу понимаю, что это. Чек на пятьсот восемьдесят три доллара от администрации штата Пенсильвания, датирован первым февраля 1991 года. Пробегаю глазами остальные листы. Тоже чеки. Ежемесячные. За период в десять лет. Сумма в каждом следующем чуть больше, чем в предыдущем.
Есть и кое-что другое. Три документа от департамента соцслужбы штата Пенсильвания от имени Дэниела Фитцпатрика. Нашего отца. Бенефициары по договору – Микаэла и Кейси Фитцпатрик. Право распоряжаться денежными средствами переходит к Нэнси О’Брайен. К бабушке, которая являлась нашим официальным опекуном.
У бабушки никогда не было почтового ящика на двери. Она арендовала номерной ящик в почтовом отделении. Теперь понятно, почему. Десятки открыток на Рождество и наши дни рождения. Десятки писем. Открытки ко Дню всех святых. Валентинки. Все – с подписью «Любящий папа». Многие – с пометкой «Прилагаю чек на 1 доллар, купите конфет». Чеки, разумеется, давно и благополучно изъяты и обналичены бабушкой.
Последнее письмо датировано 2006 годом – годом моего совершеннолетия. Кейси тогда было девятнадцать. Озарение внезапно и мучительно до боли в животе – в 2006 году я уже считала отца мертвым.
* * *
С бумагами в руках сбегаю вниз по ступеням. Томас смотрит недоумевающе. Велю ему:
– Будь в гостиной, никуда не выходи.
Ба успела откупорить пиво. Нехарактерно бледная, она стоит, прислонившись к разделочному столу. Боевой настрой пропал. Не иначе, Ба сообразила: я там, на втором этаже, неспроста задержалась, сейчас что-то раскопаю. Яркий свитер, опрятные джинсы, елка с гирляндой – словом, все, что так тронуло меня поначалу, теперь вызывает гадливость. Ба просто пыталась подластиться ко мне – после всего, что сделала.
Молчу – говорить нет сил. Руки дрожат, и бумаги шелестят прямо-таки зловеще.
– Это чего там у тебя? – спрашивает Ба. Будто сама не видит.
Шагаю к ней, шлепаю бумаги на стол. В очередной раз отмечаю, как бабушка усохла – едва мне до груди достает. Жду. К бумагам она не прикасается.
– Вот ЭТО я нашла.
– Сестру не трудись искать, – выпаливает Ба. – Раз она исчезла, значит, ей так надо. Не лезь не в свое дело.
– Бумаги прочти.
– Чего мне их читать. Читала уже.
– Почему ты нам лгала?
– Я? Никогда я не лгала!
Усмехаюсь.
– А кто каждый божий день стонал, что тащит нас на горбу безо всякого пособия? Не ты? Ловко устроилась!
Ба сверкает глазом, но голос ее звучит спокойно:
– Он вас бросил. Он мою дочь на иглу посадил, а когда она умерла – дёру дал. Я вас одна поднимала. Кому вы нужны были? То-то, что никому. Только мне, бабке. И пара сотен баксов в месяц сути дела не меняет.
– Он жив?
– А я почем знаю?
– Бабушка, ответь, только честно: мы с Кейси тебе жизнь сломали?
Она хмыкает.
– К чему столько пафоса, Мики?
– Это не пафос. Я серьезно. Так сломали или нет?
Ба пожимает плечами.
– Не вы. Смерть моей деточки. Лизы. Тогда-то всё для меня и кончилось.
– Но мы же были совсем маленькие. Кейси и двух лет не исполнилось. Мы не виноваты, что мама умерла.
Бабушка дергает головой.
– А то я не знаю!
И тычет пальцем в холодильник.
– Погляди! Нет, ты внимательно погляди!
На дверце – целый коллаж. Пожелтевшие, закудрявившиеся по углам листки – записки наших учителей, единственный табель Кейси с хорошими отметками, школьные фото. Фотография Томаса, сделанная бабушкой в прошлое Рождество.
