— Счастливые часов не наблюдают, — напомнил Ник-Ник, — особенно в России. То есть, если у тебя режим… Короче, как знаешь. А я выпью. У меня сегодня, считай, праздник. Я-то думал, что тебя, чертяку, давно похоронили в какой-нибудь Чечне, а ты живехонек… Вот она, радость нечаянная! За это не выпить — себя не уважать. Короче, за тебя, Федор… э-э-э…
— Просто Федор, — решительно беря стопку за осиную талию, сказал Молчанов. — Спасибо, Ник-Ник. Честно говоря, уже и не припомню, когда слышал в свой адрес такие приятные слова.
Ему принесли стейк. Безродный, хорошо знавший здешнюю кухню, потребовал для себя то же самое. Молчанов разрезал свое мясо пополам и настоял на том, чтобы тренер не пил без закуски; он неплохо держался, но Николай Николаевич отчетливо видел, что его понесло буквально с первой рюмки. Подыгрывая собеседнику, он стал есть его вилкой с его тарелки; Молчанов не отставал, пользуясь вместо вилки тупым столовым ножом. Такие трапезы сближают, особенно когда настоящие мужчины едят отлично приготовленное мясо с кровью, и уже после второй рюмки Ник-Ник, наплевав на условности, плавно перевел разговор на интересующую его тему.
* * *
Громыхая разболтанной подвеской, от руки размалеванный камуфляжными разводами и пятнами «уазик» бодро скакал по многочисленным неровностям одного из разбитых танкодромов, в России по привычке именуемых дорогами. Дождей не было уже полных две недели, и за машиной длинным клубящимся шлейфом тянулась пыль. Ее могло бы быть меньше, снизь водитель скорость до приличествующих случаю двадцати километров в час, но он продолжал давить на газ, из чего следовало, что ему глубоко начхать как на дальнейшую судьбу своего тюнингованного на местечковый лад автомобиля, так и на удобства отчаянно цепляющегося за приваренный к передней панели поручень пассажира.
Когда рельеф местности дал ему возможность говорить без опасности откусить себе язык, последний подал голос.
— Не пойму, куда ты так торопишься, — сварливо, ибо был уже далеко не молод и давно отвык от подобных прогулок, произнес он.
— У меня чувствительный нос, — коротко блеснув в его сторону темными стеклами солнцезащитных очков, весело откликнулся водитель, — а мертвецы, независимо от того, были они при жизни генералами или бомжами, пахнут одинаково. Так что мое дело шоферское — доставить тело к месту упокоения, пока оно не прово… э… гм… пока обивка салона не впитала неприятный запах.
— Юморок у тебя, Глеб Петрович… — вздохнул пассажир, привычно потирая ушибленный при падении с лестницы локоть. Падение было многократно и очень тщательно отрепетировано, но возраст взял свое, и пустяковый ушиб до сих пор отзывался неприятной ноющей болью в локте. — Слушай, где ты откопал этот драндулет?
— В Калуге, — с охотой сообщил Глеб Сиверов, — на автомобильном рынке. На генеральском «мерине», конечно, было бы комфортнее, но, боюсь, до пункта назначения по таким дорогам он бы просто не дотянул. А во что превратили бы его в процессе ремонта местные Кулибины, мне даже подумать страшно. Так что привыкайте, Федор Филиппович, на ближайшую пару месяцев это ваша машина. Можно сказать, ваша единственная связь с внешним миром…
— Тогда тем более не гони, — сердито сказал генерал Потапчук, пытаясь расположиться на драном дерматиновом сиденье так, чтобы перестать прыгать, как горошина в свистке. — Взяли, понимаешь, моду — чужие машины гробить!
Агент по кличке Слепой только коротко хмыкнул в ответ. В плане чинопочитания и соблюдения субординации худшего подчиненного было не сыскать. Да и как требовать уважения к погонам от человека, для которого генералы — такая же законная дичь, как и все простые смертные, начиная от немытого исламского боевика и кончая депутатом верхней палаты Государственной думы?
Генерала ФСБ Потапчука и его лучшего, уникального в своем роде агента связывали отношения куда более близкие, чем те, которые обычно связывают стрелка на твердом окладе и его работодателя. Их проверенная временем дружба была круто замешена на крови. Однажды — как казалось обоим, миллион лет назад, в прошлой жизни, — Федор Филиппович в силу острой необходимости отдал приказ о ликвидации Слепого, а Глеб Сиверов — опять же, не из прихоти, а по воле обстоятельств — вогнал в своего непосредственного начальника меткую пулю. После того случая ни один из ежегодных медосмотров, проходимых генералом, не обходился без упоминаний о чуде, которые звучали особенно одиозно из уст военных хирургов; что до Слепого, то он медосмотрами манкировал — ему с головой хватало ночных пробуждений, когда его чуткий сон нарушали капающие на изборожденную шрамами грудь слезы жены.
С тех полузабытых пор каждому из них не раз доводилось умирать — естественно, только понарошку, в силу оперативной необходимости. Они столько лет играли на грани фола и ходили по краю пропасти, что между ними давно не осталось недоговоренностей, и порой Федор Филиппович всерьез задавался вопросом: а кто, собственно, является мозговым центром операции — генерал ФСБ Потапчук или его агент, который, если верить официальным данным, отдал Богу душу еще в Афганистане?
Слепой всю жизнь ходил на коротком поводке, но у Федора Филипповича хватало ума не слишком сильно этот поводок натягивать. В результате, когда кое-кто захотел убрать чересчур, по их мнению, любознательного генерала, под рукой, как по заказу, очутился идеальный исполнитель. Он израсходовал энное количество боеприпасов и заснял весь процесс на видео; ловкость рук и элементарный грим довершили дело, в результате чего волки оказались сыты, а овцы целы — если, конечно, можно говорить об овцах применительно к описываемой парочке.
— А занятно получается, — будто подслушав мысли генерала, сказал Слепой. — Мертвый мертвого везет. Айда прямо в Голливуд! Предъявим справки о смерти и будем получать миллионные гонорары, изображая зомби в оскароносных боевиках!
— Трепло, — буркнул Федор Филиппович.
— Неужели не хочется подружиться с Милой Йовович? — удивился Глеб. — Она у них главная специалистка по зомби. И при этом — звезда, горячая штучка с украинскими корнями…
— Впервые слышу, — ворчливо сообщил генерал.
— М-да, — сказал Сиверов. Добавить было нечего.
Дорога нырнула в раскрашенную яркими цветами ранней осени березовую рощу, под колеса лег слегка пружинящий золототканый ковер опавшей листвы. Слетевший с ветки листок прильнул к пыльному ветровому стеклу, повисел там немного, а потом соскользнул и, закрутившись штопором, косо упорхнул назад и вниз. Пыли снаружи не стало, и генерал, взявшись за черный кругляш привинченной к боковому стеклу ручки, с усилием сдвинул его назад, открыв форточку. В машину ворвался тугой встречный ветер, пахнущий палыми листьями, сыростью и грибной прелью. Запах был осенний, знакомый с детства и уже основательно подзабытый. В кабинетах и коридорах небезызвестного здания на Лубянке ничем таким не пахнет, а в столичных скверах и парках лишь изредка можно уловить слабый намек на этот чистый горьковатый дух, неизменно вызывающий в душе окрашенный светлой грустью отклик.
— Да, кстати, — разрушив начавший овладевать Федором Филипповичем романтический настрой, снова заговорил Сиверов, — у меня для вас еще парочка сувениров. Так сказать, малый набор отшельника.
