В тишине осеннего леса, нарушаемой только шорохом торопливых шагов, треском веток и хриплым дыханием беглеца, вдруг послышалось карканье потревоженной присутствием людей вороны — а может, и ворона, кто их там разберет. Стрельцов никогда не имел ни времени, ни желания вплотную заняться орнитологией и научиться по голосу отличать ворону от ворона или, скажем, галки.
— Хрен тебе, сволочь, — хрипло простонал он, адресуясь к невидимому падальщику, и карканье смолкло, словно птица его услышала и поняла, а главное, поверила, что ей не светит поживиться мертвечинкой.
Он остановился, чтобы прислушаться. Ему не померещилось: где-то впереди, заглушаемая стволами деревьев, играла музыка. Какой-то ретроград — надо думать, один из этих вечно небритых волосатиков, что и в пятьдесят лет никак не повзрослеют и мнят себя бунтарями и ниспровергателями основ (особенно по вечерам — на кухне, со стаканом портвейна в руке и куском плохо очищенной селедки на вилке), — слушал «Машину времени». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого», — доносилось из зарослей.
Под эту песню они с Андрюхой Вышегородцевым когда-то лихо отплясывали на школьных дискотеках. Она звучала на домашних вечеринках, ее горланили хором в походах, когда окружающий мир суживался до освещенного пляшущими отблесками костра пятачка; она пробуждала воспоминания, но Стрельцову сейчас было не до них. Музыка означала, что где-то рядом проходит дорога, на дороге стоит машина, а в машине сидят, слушая Александра Кутикова, живые люди, которые могут увезти его из этого гиблого места.
Петр Кузьмич побежал, вложив в этот финишный рывок остаток быстро тающих сил. Музыка становилась все слышнее, а убийца не стрелял. В этом чудился какой-то подвох, но Стрельцову было не до разгадывания шарад: он спешил как мог, и уже начал всерьез рассчитывать спасти себе не только жизнь, но, быть может, и руку.
Его лодыжка со всего маху зацепилась за протянутую в траве стальную проволоку как раз в тот миг, когда он разглядел впереди блеснувший сквозь путаницу наполовину оголившихся ветвей лакированный борт автомобиля. С разбега налетев на притаившееся среди жухлых стеблей и опавшей листвы подлое, предательское препятствие, Петр Кузьмич потерял равновесие. Он выставил перед собой здоровую руку, чтобы сберечь лицо, но та, лишь вскользь задев неизвестно откуда взявшуюся здесь груду рыхлой, осыпающейся земли, неожиданно погрузилась в пустоту.
Удар всем телом о дно довольно глубокой ямы в буквальном смысле вышиб из него дух. С огромным трудом перевернувшись на спину, он попытался втянуть воздух широко разинутым ртом, но это ничего не дало: ушибленная диафрагма отказывалась работать. Сверху прямо в лицо сыпалась потревоженная падением земля, неровный прямоугольник неба был затянут неровной сеткой смыкающихся над ямой ветвей.
Наконец дыхание вернулось, и вместе с первым глотком воздуха Петр Кузьмич вдохнул ужасное зловоние — тяжелый сладковатый смрад разлагающейся плоти. Источник запаха обнаружился почти в тот же миг: шарящий по сторонам взгляд наткнулся на выглядывающее прямо из земляной стенки искаженное предсмертной гримасой синевато-серое лицо с запекшейся дырой вместо рта. Прямо из-под него торчала ступня в стоптанном рабочем ботинке; Стрельцов понял, что находится в братской могиле, а чуть внимательнее вглядевшись в распухшее лицо лежалого трупа, узнал его и понял, чья это могила. Расстрелянный по его приказу Палыч смотрел на Петра Кузьмича мутными стекляшками провалившихся глаз, и теперь казалось, что рот его не просто разинут, а ощерен в издевательской ухмылке: ну, со свиданьицем, что ли? Всех перемочил, а ныне, брат, твоя очередь…
Петр Кузьмич подтянул под себя ноги, оттолкнулся здоровым плечом от стены и, шатаясь, встал на дне ямы. Могила была отрыта на совесть, на полных два метра в глубину. Стрельцов свободно дотягивался рукой до ее края, но что с того, если рука всего одна?
Музыка наверху смолкла, налетевший откуда-то ветерок зашелестел листвой, и еще какое-то время после того, как он стих, было слышно, как падают, с негромкими, но отчетливыми шлепками задевая ветки, сбитые им осиновые листья. Стрельцов зарылся пальцами здоровой руки в рыхлый, слегка влажноватый суглинок бруствера, нащупал под ним прочную, поросшую жесткой травой и сырым пружинистым мохом землю, вцепился покрепче и полез наверх, упираясь ногами в противоположную стенку ямы. Он знал, что выбраться отсюда ему, скорее всего, не дадут, но что еще ему оставалось? С учетом всех обстоятельств рассчитывать на пощаду не приходилось, а сдаваться он не привык. Да и потом, что значит — привык, не привык? Капитуляция — обдуманный акт, предпринимаемый на определенных условиях, самым простым и изначальным из которых является сохранение жизни. А когда точно знаешь, что жизнь тебе сохранять не собираются, капитуляция лишена какого бы то ни было смысла. Только сопротивление, даже если оно кажется абсолютно безнадежным, дает пусть мизерный, но все-таки шанс на спасение. Короче говоря, хрен тебе в глаз, а не белый флаг! Хочешь мочить — мочи на здоровье, только не надо рассчитывать, что полковник запаса Стрельцов сделает тебе подарок, покорно улегшись в могилу и задрав лапки кверху…
Нога в испачканной рыжим суглинком модельной туфле скользнула по стенке ямы, отыскивая опору, нащупала какой-то выступ и утвердилась на нем со второй попытки. Петр Кузьмич уперся покрепче и резко оттолкнулся, одновременно выбросив вперед здоровую руку, чтобы уцепиться за ствол осины, чьи облепленные комочками земли корни торчали из стенки у самого его лица. Пальцы коснулись гладкой прохладной коры, подбородок лег на рыхлый бруствер, став еще одной точкой опоры, и в тот же миг из ямы послышался противный чавкающий звук, нога соскользнула с уступа, внезапно сделавшегося скользким, как подтаявший лед, и Стрельцов, не сдержав болезненного вскрика, с глухим шумом обрушился на дно.
Подняв взгляд, он понял причину падения. Гнилая кожа на физиономии Палыча, послужившей ему опорой, лопнула и съехала на сторону, обнажив покрытые отвратительной слизью с кишащими в ней личинками, разлагающиеся мышцы и сухожилия. В зловонной бурой массе белели зубы, и наполовину сорванный соскользнувшей подошвой ортопедический мост не добавлял картине привлекательности.
— Поквитался, старый упырь? — просипел Стрельцов, с ненавистью глядя в обезображенное, превратившееся в жуткое месиво лицо. — Радуйся, твоя взяла!
Превозмогая себя, он снова начал вставать, но тут на голову ему посыпалась потревоженная кем-то земля. Посмотрев наверх, он поначалу не поверил своим глазам: там, на краю ямы, с каким-то странным, болезненным любопытством глядя на него, стоял не убийца в темных очках, а его школьный друг и работодатель Андрей Викторович Вышегородцев собственной персоной. Его тонкое кашемировое пальто было расстегнуто, левая пола испачкалась в земле; на руках были кожаные перчатки, а на переносице поблескивали золоченой оправой очки, которые он надевал крайне редко, но сегодня надел, словно затем, чтобы сослепу не проглядеть что-нибудь важное или просто любопытное.
Петру Кузьмичу пришло в голову, что этим любопытным зрелищем может являться он сам, но он усилием воли прогнал малодушную мысль: это был тот уникальный случай, когда даже ему, холодному, принципиальному скептику, до смерти хотелось поверить в чудо.
