Да добро бы выбрался! Черемис проклинал себя за то, что связался с этим полутрупом, именно потому, что это был самый настоящий полутруп. Олег Борисович сделал на него ставку, не зная, насколько плачевно его состояние, и уже начал побаиваться, что здорово прогадал. А если Стрельцов откинет копыта, не приходя в сознание? Да если даже и не откинет, что с того? В таких ситуациях действовать надо молниеносно, не давая противнику опомниться, а на это Кузьмич сейчас заведомо неспособен. Вышегородцев узнает обо всем не позднее утра, а узнав, назначит Черемиса не шефом службы безопасности, а покойником — возможно, расчлененным.
Трясясь на узкой и неудобной откидной лавке внутри скачущего с ухаба на ухаб микроавтобуса, Черемис то и дело бросал короткие взгляды на сидящего напротив врача в ярком форменном комбинезоне Центроспаса. Врач проявлял чудеса ловкости, умудряясь не только усидеть на своем месте, но и обеспечить целость и сохранность вверенного ему имущества, а именно: медицинского оборудования и связанного с этим оборудованием в одно целое пациента. Помимо ловкости рук и быстроты реакции, доктор демонстрировал отменное знание ненормативной лексики. Пока он изощрялся в подборе красочных эпитетов, характеризующих как российскую действительность в целом, так и ее отдельные аспекты, Черемис прикидывал, какую сумму этот Айболит запросит за то, чтобы что-нибудь подкрутить в капельнице — ну, чтобы на этот раз медицина наверняка оказалась бессильна, потом отвезти труп Большому Боссу и сказать: «Вот, смотрите, я исправил допущенную кое-кем ошибку…»
— Даже не думай, — заставив его вздрогнуть, произнес хриплый потусторонний голос. Глаза умирающего были открыты, и взгляд их — как обычно, осмысленный и острый — был устремлен Черемису, казалось, в самую душу. Судя по этому взгляду, умирать тут никто не собирался, а вот желающие кого-нибудь пришить, напротив, имелись. — Рожа у тебя, Черемис, как стеклянная банка, — продолжал передумавший помирать Стрельцов, — все, что внутри, сквозь нее видать. Не бзди, майор, победа будет за нами. Дай-ка лучше закурить…
Мгновенно приведенный в привычное состояние беспрекословного повиновения Черемис машинально полез в карман за сигаретами. Но тут врач, временно лишившийся дара речи при виде нашпигованного обезболивающими и успокоительными препаратами полуживого тела, не только пришедшего в себя вопреки медицинской науке и здравому смыслу, но еще и имеющему наглость распоряжаться и стрелять сигареты буквально на смертном одре, пришел в себя и пронзительно завопил:
— Вы с ума сошли!
Стрельцов перевел взгляд на него и, подумав, сказал:
— Я в порядке. Это ты визжишь, как сумасшедший. Сигарету, — потребовал он у Черемиса. — А этому денег дай, чтоб заткнулся.
Черемис безропотно подчинился: в отличие от медика, он знал, с кем имеет дело, и видел, что шеф действительно в порядке — настолько, насколько это вообще возможно, и даже чуточку сверх того.
Стрельцов затянулся дымом, закашлялся и попытался сесть. Привязные ремни не пустили, врач сделал протестующее движение. В руке у него была толстая пачка денег — остаток того, что имел при себе Черемис, — но он еще по инерции пытался сохранить верность клятве Гиппократа.
— Давай, — сказал ему Петр Кузьмич, — отцепляй от меня свои клистирные трубки. Ну?!
— Вы себя убьете, — с уверенностью предрек врач. — Вам необходима срочная госпитализация. Огромная кровопотеря, рука, черепно-мозговая травма…
— Рука до утра не отвалится, — успокоил его Стрельцов. — Остальное — чепуха, бывало хуже. А убить я действительно могу. Только не себя, а кого-нибудь другого.
Машина в последний раз, громыхнув подвеской, подпрыгнула на ухабе, притормозила перед выездом на шоссе, с явным облегчением взревела двигателем и, выбравшись на гладкий асфальт федеральной трассы, устремилась в сторону Москвы. Водитель врубил сирену и мигалку; впереди и сзади сыпали во все стороны слепящими синими молниями включенных проблесковых маячков и рвали темноту в клочья дробными вспышками стробоскопов джипы сопровождения. Немилосердная тряска прекратилась, и врач, сделав правильный выбор между деньгами и бесславной смертью во имя принципов, расстегнул пряжки привязных ремней, отключил ставший бесполезным аппарат принудительной вентиляции легких и вынул из руки чудесным образом вернувшегося к жизни пациента иглу капельницы.
* * *
Расставшись с Ник-Ником, Глеб еще с полчаса поколесил по городу, чтобы успокоить нервы и поразмыслить. Ему всегда хорошо думалось за рулем, а чтобы процесс шел еще лучше, он порылся в бардачке, выбрал из беспорядочно наваленной там груды компакт-дисков нужный и скормил его беззубому рту магнитолы. Магнитола с довольным чмоканьем втянула его в себя, с шелестом погоняла внутри, будто пробуя на вкус, тихонечко щелкнула, и из динамиков пролился мощный, нарастающий, заставляющий каждую клеточку тела вибрировать в унисон аккорд. Сиверов удовлетворенно кивнул: Бах — это было именно то, что нужно. В данный момент его мрачноватая музыка наилучшим образом соответствовала душевному настрою Глеба.
Машина мягко скользила сквозь расцвеченную огнями фонарей и реклам, прошитую вспышками неистребимых мигалок московскую ночь, кружным путем, по спирали, приближаясь к площади Маяковского. Под рыдающие вздохи органа Глеб думал о том, что под всей этой нелепой историей самое время подвести черту. История во многом вышла и впрямь анекдотическая, по крайней мере с точки зрения специалиста, но Федор Филиппович был прав: Глеб выпутался из нее достаточно ловко и теперь имел полное право отойти в сторону и оттуда, со стороны, пронаблюдать, как другие завершат дело, уладив мелкие, чисто технические детали наподобие задержаний, обысков и сбора доказательств. Правда, у него осталось еще одно пустяковое дельце, что-то вроде долга чести, на который, с учетом повсеместного смягчения нравов, можно было с чистой совестью махнуть рукой. Словом, все шло своим чередом, и в то же время что-то явно было не так, о чем свидетельствовало снедавшее его смутное, не имевшее разумного объяснения беспокойство.
Описывая сужающиеся круги по ночной Москве, он дважды попал под мелкий моросящий дождик. Капли по углам ветрового стекла, куда не доставали «дворники», дробили вечерние огни, и Глеб вдруг пожалел о том, что вынужден носить темные очки: смягчая нестерпимо яркий для его чувствительных глаз свет, они одновременно гасили краски, изменяли цвета, воруя у своего хозяина немалую часть мира, который его окружал.
Впереди уже показался выхваченный из ночного мрака лучами прожекторов бронзовый поэт, когда с бровки тротуара наперерез машине шагнул, на манер милицейского жезла выставив перед собой сложенный зонтик, некий высокий, недурно сложенный и прилично одетый гражданин — судя по нетвердой походке и излишней размашистости движений, крепко подвыпивший. В свободной от зонтика руке он держал шикарный портфель из натуральной кожи; его приятель, с виду такой же, как и он, менеджер среднего звена, цеплялся за его локоть, то ли пытаясь убрать коллегу от греха подальше с проезжей части, то ли просто не рискуя остаться без дополнительной опоры. «Вот клоуны», — подумал Глеб, плавно притормаживая рядом с этой парочкой. Ему стало интересно, применим ли к данной ситуации закон о защите авторских прав, но разобраться в этом щекотливом вопросе ему не дали: гражданин с зонтиком уже приоткрыл переднюю дверь с правой стороны и, просунув в салон голову и плечи, чересчур громко осведомился:
