Его тон показался Стрельцову каким-то странным. В невинном на первый взгляд вопросе начальника оперативного отдела чудился какой-то подтекст, какой-то второй, скрытый смысл. Логика, которую постоянно превозносил Петр Кузьмич, мигом подсказала ответ на еще не сформулированный вопрос: Гриша Банщиков был хорошим учеником, исполнительным, инициативным работником и, как и его шеф, страшно не любил оставлять за собой хвосты, тщательно — вот именно до последней молекулы — уничтожая следы.
В сложившейся ситуации таким нежелательным следом, увы, являлся сам Петр Кузьмич — тяжело раненный, одурманенный лекарствами, полуживой от потери крови, остающийся в сознании исключительно благодаря железной силе воли и волшебному действию препаратов, недоступных широкой общественности. Его ждала тяжелая, сложная операция под общим наркозом, и как тут было не вспомнить штандартенфюрера СС Штирлица, объяснявшего своей беременной радистке, что все роженицы на свете кричат «мама» на родном языке? С работой Гриши Банщикова в «Скорпионе» было покончено, как и с самим «Скорпионом»; с его, Гриши, точки зрения, Петр Кузьмич тоже был конченый человек — ненужный свидетель, досадная помеха на пути к жизни и свободе.
Вывод не просто напрашивался — он был очевиден. При иных обстоятельствах друг Гриша давно лежал бы в придорожных кустах с пулей в голове, но Петру Кузьмичу был позарез нужен водитель, и это дало начальнику оперативного отдела прекратившего свое существование ЧОПа спасительную отсрочку, которую тот, следует отдать ему должное, использовал с толком. Ведь надо же, дурак, а сообразил, что, пытаясь облизать упавший маслом вниз бутерброд, рискует занозить язык!
— Послушай, Григорий, — деловито заговорил Петр Кузьмич, как бы невзначай опуская руку в карман куртки, где лежал пистолет. — Врачу надо будет дать денег, чтобы помалкивал, и вообще… Вот здесь у меня номер счета…
Банщиков вдруг резко ударил по тормозам. Петра Кузьмича швырнуло вперед, на ветровое стекло, а когда, ударившись головой, он откинулся назад, друг Гриша для верности коротко и сильно ударил его локтем в висок. Потеряв сознание, Стрельцов завалился на дверцу. Первым делом Банщиков вынул у него из кармана пистолет, почти беззлобно помянул хитрую сволочь и, не глуша мотора, вышел из машины. Обойдя ее спереди, он открыл дверь, и бесчувственное тело Стрельцова с шумом выпало оттуда на дорогу.
Оглядевшись по сторонам, прислушавшись и не услышав ничего, кроме шороха срывающихся с ветвей желтых листьев и шелестящего звука работающего на холостых оборотах мотора, Банщиков взял своего шефа и благодетеля за воротник куртки и волоком, оставляя в усеявшей дорогу листве широкую борозду, потащил в придорожные кусты. Шорох задевающих одежду ветвей и треск ломающихся под ногами сучьев продолжались недолго; наступила короткая тишина, потом ударил выстрел. Откуда-то сверху послышалось истеричное карканье напуганной этим неожиданным резким звуком вороны. Вскоре кусты раздвинулись, и на дорогу вышел, на ходу деловито пересчитывая солидную пачку стодолларовых купюр, живой и свободный Григорий Банщиков. Сунув деньги в карман камуфляжного бушлата, он вернулся за руль, хлопнул дверцей и дал газ, мысленно пожелав продолжающей хрипло каркать вороне приятного аппетита.
Глава 23
Вздрогнув, Глеб открыл глаза. В салоне царил разжиженный ночными лампами сумрак, снаружи доносился ровный гул турбин. От закрытого пластиковой шторкой окна слегка сквозило: там, за толстым стеклом, царил вечный ледяной холод верхних слоев атмосферы. «Приснится же такая чертовщина», — украдкой переводя дух, подумал он и натянул повыше сползший на грудь теплый, мягкий плед.
Во сне прямо на него мчался большой черный автомобиль, и заключенная в окружность хромированная трехлучевая звезда на его радиаторе напоминала перекрестие прицела — совсем как в бородатом анекдоте про нового русского, вот только на этот раз смешно почему-то не было — было жутко. «Мерседес» нужно было во что бы то ни стало остановить, и Глеб плавно, как на стрельбище, поднял на уровень глаз пистолет. Но увесистый «стечкин», как это часто случается во сне, вдруг превратился в кривой, скользкий от коричневой гнили сучок, а машина все мчалась прямо на него и все никак не могла домчаться, нагнетая напряжение до самого последнего предела, который может выдержать человеческая психика…
Глеб усмехнулся в полумраке погруженного в мирный сон салона. Его сновидение было просто переработанным, искаженным отчетом о проделанной работе — этакая отрыжка подсознания, под покровом ночи берущего реванш за вынужденное дневное молчание.
Подсознанию было за что мстить своему хозяину. Оно долго кричало об опасности и никак не могло докричаться. То есть отголоски этих панических воплей Глеб слышал почти непрерывно, но, анализируя поступающие в мозг тревожные сигналы при помощи холодной дневной логики, не находил в них рационального начала и потому игнорировал, хотя это становилось все труднее с каждой минутой. Потом звучавшие в его голове сигналы тревоги стали такими оглушительными, что он почти лишился способности воспринимать окружающее. По-прежнему не понимая, где тут зарыта собака, он решил, что Американский континент, спокойно простоявший миллионы лет без Глеба Сиверова, авось как-нибудь протянет без него еще день-другой.
Он гнал как на пожар, уверенный, что спохватился слишком поздно и уже ни за что не успеет, и действительно опоздал. Мобильная связь в деревне Бережки отсутствовала, а презентованный им Федору Филипповичу спутниковый телефон вдруг оказался недоступен. Глеб звонил на этот номер непрерывно, рискуя допустить ошибку на бешеной скорости и разбиться в лепешку, а потом оставил это бесполезное занятие: записанный на пленку бесстрастный голос оператора, раз за разом повторявший одно и то же, не добавлял душевного равновесия.
Вторым и куда более грозным свидетельством его безнадежного, рокового, непоправимого опоздания стала машина — та самая, что привиделась ему во сне на высоте четырех тысяч метров над Атлантикой. Они повстречались на относительно прямом участке лесной дороги, что позволило Глебу вовремя заметить движущийся навстречу автомобиль — угловатый черный внедорожник «мерседес», чья несовременная, непрезентабельная по нынешним меркам наружность пребывала в разительном несоответствии с ценой, ходовыми качествами и непреходящей популярностью этого комфортабельного вездехода.
То, о чем даже не догадывался Андрей Викторович Вышегородцев, давно не было секретом для Глеба Сиверова. Как и генерал Потапчук (да, наверное, и интерполовские двойняшки), он знал о ЧОП «Скорпион» все, что могло иметь хоть какое-то практическое значение. В частности, он знал, кто является настоящим хозяином этой частной силовой структуры, а также, даже разбуженный посреди ночи, мог без труда назвать марки и регистрационные номера всех числящихся за этой шарашкиной конторой автомобилей — как пресловутых «мерседесов», так и более скромных, неприметных легковушек, предназначенных для наружного наблюдения и перемещений по делам, требующим соблюдения конфиденциальности.
Он понял, что едущий ему навстречу черный «мерин» ночует в комфортабельной конюшне «Скорпиона», намного раньше, чем сумел рассмотреть номер. Непонятно было другое: откуда тут взялась эта сколопендра, каким ветром ее сюда занесло? «Скорпион» — это Стрельцов, а Стрельцов мертв и похоронен, так какого дьявола?! Да будь добрейший Петр Кузьмич хоть трижды жив и здоров — как, елки-палки, он мог пронюхать?!
