— то большая удача, — говорил Фима, — что ты успел упорхнуть оттуда, имея при себе и камешки, и будущего чемпиона — словом, все, что необходимо для воплощения в жизнь американской мечты. Теперь все зависит от того, как поведет себя твой парень. А это, в свою очередь, зависит от тебя, и ни от кого другого…
Что ж, со своей стороны Ник-Ник уже сделал все от него зависящее. Теперь дело было за Маратом, и он, насколько мог судить тренер, тоже старался изо всех сил. В какой-то момент у Безродного даже мелькнула мысль: «Жаль, что все так вышло, парень-то и впрямь мог бы свалить этого быка — возможно, еще в первом раунде, на первой же минуте… Ей-ей, мог бы! Но сделанного не вернешь, да и деньги лишними не бывают. Особенно ТАКИЕ деньги…»
После гонга Марат опустился на табурет в своем углу, забросив на канаты натруженные, лоснящиеся от пота руки, выплюнул каппу, глотнул воды и улыбнулся Ник-Нику, который вместе с секундантом привычно суетился вокруг.
— Ты доволен, уважаемый? — слегка задыхаясь, спросил он.
— Ты дыши, дыши, — строго сказал Безродный. — Все идет нормально, но знаешь, как говорят на Украине: не кажи «гоп», пока не перескочишь. На комплименты станешь напрашиваться, когда получим выигрыш. Да тебе тогда на них и напрашиваться не придется, я, если захочешь, месяц буду у тебя под окном серенады петь.
— Да сохранит нас от этого всемогущий Аллах, — серьезно произнес Марат. Он прополоскал рот водой и сплюнул в подставленное секундантом ведерко. — Не надо песен, уважаемый. Я однажды слышал, как ты поешь, больше не хочу, клянусь мамой! Но одна просьба у меня есть. Прямо сейчас.
— Ну-ну? — улыбаясь, подбодрил его Николай Николаевич.
Ему нравилась перемена в настроении Марата, от недавней мрачности которого теперь не осталось и следа. Все-таки деньги имеют над людьми волшебную власть, и их запах может даже смертельно больного поднять на ноги и заставить лихо отплясывать гопака.
— Я хочу, чтобы ты прямо сейчас сходил в нашу раздевалку, — сделал неожиданное заявление Дугоев. — Там на массажном столе лежит одна штучка… Ты сразу ее увидишь и поймешь, что с ней делать.
— Сейчас? — не поверил своим ушам Безродный. — Сейчас будет четвертый раунд, ты не забыл?
— Я не убегу, клянусь, — с улыбкой пообещал Марат. — Я знаю, что делать, Фаррелл знает, что делать, Женя… — он кивнул на секунданта, — Женя тоже знает, что делать. Все всё знают и все всё сделают, даже если ты не будешь бегать вокруг ринга, кричать и махать руками. Пожалуйста, Ник-Ник, очень тебя прошу! Для меня это важно. Можешь мне не верить, но для тебя это тоже важно. Ты же сам прекрасно знаешь, что от твоего присутствия или отсутствия тут, внутри канатов, уже ничего не изменится. Восьмая минута, верно?
— Верно, — медленно произнес Безродный.
Марат продолжал улыбаться разбитым лицом, но его улыбка вдруг перестала нравиться Ник-Нику. Она не затрагивала глаз; улыбались одни губы, как будто кто-то невидимый, стоя у Марата за спиной, время от времени раздвигал их, натягивая привязанные к уголкам рта нитки.
— Вообще-то, это не принято, — напомнил Ник-Ник.
— Мало ли что не принято, — снова улыбнулся Марат. — Договорные бои тоже были не всегда. Кто-то когда-то рискнул и первым сделал то, что не принято.
— Ладно, — все так же медленно, с колебанием произнес Николай Николаевич, — если ты настаиваешь…
— Я тебя умоляю, — перебил Марат. — Пойми, дорогой, я действительно не хочу, чтобы ты это видел. Понимаешь?
— Честно говоря, не очень, — признался Ник-Ник. — Что ты, как девушка…
— Сам девушка, э! — возмутился Марат. — Сделаешь или нет?
Кажется, он все-таки был в порядке. Ник-Ник напоследок обвел взглядом трибуны, понимая, что только понапрасну тратит время: даже если там, в зале, и был кто-то в солнцезащитных очках, углядеть его в толпе можно было бы, только точно зная, куда смотреть, или совершенно случайно. Пожав плечами, он отозвал в сторонку рефери и как мог объяснил этому недотыкомке, ни бельмеса не понимавшему по-русски, что должен ненадолго отлучиться. Рефери удивился (еще бы нет!), но возражать не стал, очевидно списав странное поведение русского тренера на вызванный нервным перенапряжением острый кишечный спазм — говоря по-русски, на медвежью болезнь.
— Все, — вернувшись к Марату, сказал Николай Николаевич, — если ты не передумал, я пошел. Черт, как же не вовремя тебя повело чудить! Ладно, держись. Если станут бить, постарайся не плакать.
— Я постараюсь, — заверил Дугоев. — Только если будет не очень больно.
Ник-Ник фыркнул и, повернувшись спиной к рингу, заспешил к раздевалке. Марат проводил его взглядом. Он опять улыбался, и, если бы Николай Николаевич видел эту улыбку, испытываемое им легкое недоумение сменилось бы тревогой, а может быть, и страхом.
Отпирая ключом дверь раздевалки, он услышал удар гонга, эхом отозвавшийся в низком, облицованном кафелем коридоре. «Что я делаю?» — мелькнула в голове трезвая, окрашенная легким беспокойством мысль, но дверь уже открылась, и в раздевалке автоматически включился свет.
Он сразу увидел то, о чем говорил Марат. Оно действительно лежало на краю массажного стола и представляло собой продолговатый предмет из серебристого пластика, издалека похожий на мобильный телефон, но чуточку короче, намного уже и с меньшим количеством клавиш.
За спиной, заставив его вздрогнуть, щелкнул замок притянутой доводчиком двери. Вполголоса ругнувшись, Ник-Ник шагнул вперед, к массажному столу.
Лежавший на нем предмет оказался цифровым диктофоном, и сделанное открытие наполнило душу Николая Николаевича ноющим, сосущим беспокойством. Первая мысль «Что могли накопать эти чертовы журналюги?», вызванная видом этого профессионального инструмента охотников за жареными фактами, была сразу же отброшена как несостоятельная. Потом в голову незваным пришел незабвенный штандартенфюрер Штирлиц: «Минуточку, партайгеноссе, я перемотаю пленку».
Вот это уже было, что называется, ближе к телу. Объяснить, почему он в этом так уверен, Ник-Ник не смог бы даже под дулом пистолета, но всем нутром чувствовал: это какая-то подлянка.
Выяснить, так это или не так, было проще простого. Марат сказал: ты увидишь эту вещь и поймешь, что с ней делать. А что делать с диктофоном? Одно из двух: либо что-то записывать, либо слушать то, что записал кто-то другой.
Поелику еще не настолько впал в маразм, чтобы оставлять звуковые послания потомкам (да и что бы он им сказал, даже если б они у него были?), Ник-Ник нажал на клавишу воспроизведения.
Все стало ясно не с первого слова — потому, наверное, что человеку редко удается узнать собственный голос, звучащий со стороны, в записи, — но все равно очень быстро, где-то со второй фразы. Это был их разговор с Молчановым накануне вылета из Москвы, когда Федор подобрал его около полицейского участка. Ник-Ник слушал и не мог поверить своим ушам. Нет, он помнил, о чем они говорили, допускал, что Молчанов не поверил ни одному его слову; ясно было также, что этот чекистский выкормыш с самого начала вел какую-то свою игру, иначе не стал бы тайком записывать разговор. Это было недурное орудие шантажа, рычаг давления на Ник-Ника, если бы тому вдруг вздумалось артачиться — вернее было бы, если б не попало в руки Марату. Но оно было тут, и попасть сюда могло только одним способом: — от Молчанова. Все тут было ясно и понятно, кроме одного: ЗАЧЕМ?! Чтобы, не удовлетворившись частью, захапать все до последней копейки? Сомнительно, если только Молчанов не полный идиот. Таким способом можно оставить Николая Николаевича без работы и денег — по крайней мере, теоретически. Но присвоить то и другое — да нет, простите, а с какой, собственно, стати? Если уж называть вещи своими именами, чего ради даже такой лопух, как Марат Дугоев, станет отдавать одному проходимцу свои собственные деньги, только что отнятые у другого?
