– Эй, ты помнишь, как я сюда попал? Кстати, кто ты? Покажись! – обратился Николас к запугивающему голосу, но вскоре понял, что разговаривает сам с собой. Кроме него в этой тьме никого не было. Он вгляделся сквозь стену мрака. Глаза постепенно привыкали к темноте. Вороному депосу все еще мерещились злобные твари, копошащиеся где-то по углам. Их силуэты, сплетенные из морока, теперь казались нелепой проекцией, а потом и вовсе исчезли. Туман в голове постепенно рассеивался, так же чувствует себя депос, избавленный от действия тяжелых наркотиков. “Вспоминай, ты должен!” – обратился он сам к себе и закусил нижнюю губу в надежде, что боль вернет ему еще больше рассудка. “Золотая осень, наказание, Яма, золотая осень, наказание,” – повторял он, точно слова привязавшейся песни. Николас не мог объяснить их смысл, но проговаривал вслух в надежде, что так ему удастся отыскать между ними связь: “Яма, золотая осень, охристо-желтая, такого же цвета, как и соловая масть – атрибут благородных депосов. Напарник! Я ударил его. И оказался в Яме, Бэнко говорил, что здесь запирают всех провинившихся. Бэнко был со мной, когда я стоял напротив этой двери. До того он рассказал мне про свою сестренку. Когда это было? Три дня назад”.
Какой бы удручающей ни казалась ситуация, Николас испытал радость от того, что ему удалось хоть что-то вспомнить. В тот день он лежал на кровати, пытаясь читать книгу, а Бэнко мастерил свои вертолеты и пролил клей, стал рассказывать, как оказался в клинике. А сегодня последнее, что Николас видел до того, как попал сюда, а его мозги сами стали походить на клей, была роща, опоясывающая клинику, и осень – цвета охры, такая же яркая, как соловая масть. Сегодня он видел напарника. (Это было сегодня?) На дворе стоял ясный день, они гуляли с Расселом Лэйоном по парку.
Николас смутно вспомнил, откуда взялась боль в запястье, звук хрустнувшей челюсти, укол, после которого весь мир погрузился в туман, а в голове перестали появляться мысли. Они возвращались к нему сейчас, одна за другой, как бусины, нанизанные на нить, выстраиваясь по порядку: первое – кипяток, пролитый на чужие колени, второе – сеанс у Нила, третье – встреча с напарником.
Сколько Николас ждал Рассела после разговора по рации? Четыре, пять дней? Их было сложно отличить один от другого. Заевшей пластинкой кадры мелькали перед его глазами: подъем в семь утра, завтрак, сеанс у Нила, прогулка, игра в карты или телевизор, по которому показывают только детские передачи, ведь другие нервируют стариков. Радио той же громкости, гоняющее мелодии по кругу. А потом сон, сотканный из воспоминаний, ведь больше негде укрыться, кроме как в своем прошлом. События: настольные игры, болтовня с Бэнко, мытье полов, унылый “кинотеатр” на звукотерапии. И главное – Ероман, мелькающий на пути подобно падающей звезде, успевая исчезнуть прежде, чем Николас сумел бы хоть что-то предпринять.
Персонал сделал все возможное, чтобы пациенты позабыли о существовании Еромана. С того случая на арт-терапии он больше не посещал групповых занятий. Его редкие прогулки ограничивались пространством коридоров, когда остальные проводили время на улице. Лишь иногда, задержавшись в столовой, можно было увидеть его в сопровождении бугаев-санитаров. Ероман выглядел больным и уставшим: глаза окаймляли темные круги, на фоне халата рельефом выступали ребра. Он шел, неуклюже раскачиваясь при каждом шаге. Под следовавшую за ним ругань его усаживали за стол, ставили перед ним тарелку с собранными объедками, и так он сидел, прижав уши и не поднимая глаз. Санитар Крис, его субботний надзиратель, вылил на Еромана кипяток. Голем сделал вид, будто заболтался с медсестрой и по чистой случайности опрокинул стакан. Но Николас заметил иную картину, это подтвердила бы камера, установленная под потолком. Санитары осыпали подскочившего на стуле Еромана бранью и гоготом, а потом подхватили его под локти и провели по коридору, зазывая пациентов: “Посмотрите, господа, кто у нас здесь! Настоящее животное, даже гадит под себя!” Психи, среди которых были те, кто знал не понаслышке, что такое гадить под себя, робко посмеивались. Робко – потому что их приучили притворяться, будто Еромана не существует.
На его груди, под ключицами, когда халат был затянут не слишком туго, даже издали виднелись ссадины. Николас не сомневался: их было множество под одеждой. Санитары специально не трогали его руки и лицо. Должно быть, так продолжалось с первых дней, как он попал в клинику. Теперь Ероман косился на мир затравленным взглядом. Но это было единственным, что вселяло надежду. Рыжего пациента еще не поглотила апатия. Но с каждым новым днем у Еромана оставалось все меньше шансов вернуться к нормальной жизни.
“Держись! – как часто Николасу хотел закричать из другого конца коридора. – Я здесь для того, чтобы вытащить тебя отсюда. Но все, что я могу сейчас…”
***
– Так значит, вы располагаете вескими основаниями для того, чтобы осуждать действия моих подчиненных, мистер Патнер? – спросил вороного депоса Нил, когда на сеансе психотерапии вместо того, чтобы в который раз мусолить свои переживания по поводу смерти возлюбленной, Николас перевел тему на Еромана. Даже находясь на вершине пирамиды “Голоса лесов”, Нил привык следовать рутине, и психотерапевта сильно удивило, когда депос, сидящий перед ним в исповедальном кресле, завел речь не о своей персоне, а о другом пациенте. Он оторвал взгляд от блокнота, уставился на Николаса разноцветными глазами.
– Не такие веские, – сказал Николас, вспомнив о наставлении Рассела не высовываться. Теперь ему требовалось убедить Нила, что эти претензии – не больше чем беседа. – Диплома психотерапевта, разумеется, у меня нет. Я всего лишь полицейский, а теперь простой наблюдатель. Мне мало что известно о диагнозе Еромана, но даже с позиции обывателя некоторые действия ваших коллег кажутся мне недопустимыми и жестокими. Несколько пациентов могут засвидетельствовать факт совершения над ним побоев. В душевой, полагаю, в изоляторе тоже, который, вашими усилиями, стал его местом проживания. Также он лишен возможности контактировать с остальными. Даже если санитары прекратят следовать за ним, как сторожевые псы, пациенты все равно будут его сторониться. Все боятся. Но не Еромана, а быть наказанными за малейший контакт с ним. Я, конечно, не понимаю ничего в психотерапии и его диагнозе, но представляю себя на его месте. Я бы скорее свихнулся, чем стал бы вести себя как этого требуют нормы. Скажу больше. Прежде чем вы начнете просматривать записи с камер, прямо сегодня – и это будет красноречивее всех моих слов – попросите его снять халат. Ваши подчиненные позволяют себе лишнее.
Нил тяжело вздохнул и смерил Николаса полным сожаления взглядом. Психотерапевт не в первый раз смотрел на него так, словно вороной депос был неизлечимо болен или являлся прогрессирующим шизофреником, разговаривать с которым – пустая трата времени:
– Сколько вы в “Голосе лесов”? Десять дней?
– Неделю и один день.
– Послушайте, мистер Патнер. Мне, конечно, приятно слышать, что вам не безразлично состояние другого пациента. Это характеризует вас только с хорошей стороны. Но хочу напомнить, что правила, которым следует клиника, придуманы не полицейскими, а дипломированными специалистами в области психиатрии. Несмотря на это, ваше мнение и комментарии всегда приветствуются. Я прекрасно понимаю, что сейчас Ероман вызывает у вас жалость. Но не вы сидели в моем кресле месяц назад, когда этот пациент метался, крушил все, что попадалось ему на пути, издавая рев, свойственный дикому животному. Вас не было рядом, когда он запугивал своим поведением пациентов, совершал побеги, подвергая остальных опасности. Вы не слышали, как кричал мистер Линерс, обливаясь кровью. Он тоже, как и многие, пытался оказать Ероману надлежащую помощь, а в награду едва не остался без пальца. Тогда мы обращались с этим пациентом, как с остальными. То, что теперь к нему особый подход – в первую очередь для безопасности персонала и пациентов – и вашей в том числе.
