Губительная привычка, решил Слепой, осторожно взводя курок, и немедленно свет погас – как ни тих был щелчок взводимого курка, он, по всей видимости, все же достиг ушей незнакомца и был истолкован им совершенно правильно.
Глеб быстро шагнул из-за угла и выстрелил в размытую темную фигуру, до которой было каких-то восемь-десять метров. Тихо, буднично звякнуло стекло – пуля угодила в фонарь, – и тут же тьма коридора озарилась вспышкой ответного выстрела, эхо которого, многократно повторившись, прокатилось подземельями и заглохло где-то вдалеке. Пуля высекла из каменной стены длинную оранжевую искру немного левее головы Слепого и с визгом унеслась в темноту. Учитывая то, что стрелявший вообще ничего не видел в полном мраке подземного коридора, выстрел был отменный.
Выставив перед собой ствол «магнума», Слепой медленно провел им справа налево, выискивая глазами своего противника, но тот словно растворился в сером полумраке. Своим обостренным зрением Сиверов различал пол, стены и потолок коридора, какие-то выступы и кучи неизвестно как попавшего сюда, истлевшего до неузнаваемости хлама. Враг мог скрываться за любой из этих неровностей, он сам мог быть одной из этих неровностей и наверняка так оно и было, но вот какая именно неровность, сдерживая дыхание, целилась сейчас во мрак из пистолета, понять никак не удавалось. Судя по тому, как быстро и незаметно человек в кожанке сделался невидимым, это действительно был профессионал.
Слепой сделал медленный, осторожный шаг вперед. Он ступал так тихо, как мог, а мог он многое, но темнота немедленно взорвалась новой грохочущей вспышкой, и ветерок от пролетевшей совсем рядом пули тронул его щеку – незнакомец стрелял на почти неуловимый звук, стрелял наверняка вслепую, не видя не то что мишени, но даже ствола собственного пистолета, и, однако, возьми он на сантиметр правее, Слепой валялся бы сейчас посреди коридора с пулей в голове, мало чем отличаясь от свиной туши на бойне.
Глеб выстрелил в ответ, целясь в неровность пола, возле которой заметил вспышку предыдущего выстрела, и сразу же шагнул в сторону, укрывшись за углом. Человек в кожанке тоже выстрелил, и не туда, откуда стрелял его противник, а по его укрытию. Правда, он не видел угла кирпичной стены, за которым спрятался Слепой, и его пуля расплющилась о кирпич, но Глеб окончательно убедился, что справиться с этим человеком будет посложнее, чем с сотней генералов – неизвестный стрелок имел отменную реакцию, прекрасный слух и великолепно ориентировался в кромешной темноте. Всякий по-настоящему слепой инвалид так или иначе компенсирует свой физический недостаток, но обычного человека резкий переход от света к полной темноте на некоторое время полностью дезориентирует. Судя по тому, как стрелял незнакомец, он дезориентирован не был и действовал спокойно, деловито и молниеносно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что палил на звук в кромешной темноте. Слепой поймал себя на том, что опасается выглянуть из-за угла – в очередной раз нажимая на курок, незнакомец мог и не промахнуться. Вместо этого он принялся перезаряжать револьвер, не заботясь о том, что его могут услышать – выступ стены надежно защищал от пуль, да и незнакомец, если не был полным идиотом, наверняка был занят тем же. Гильзы одна за другой со звоном упали на пол, но выстрела не последовало – охотник, похоже, заметил искру рикошета и правильно истолковал визг отскочившей от стены пули.
Вместо выстрела в темноте раздался голос – спокойный, едва ли не ленивый голос, который с дразняще знакомой интонацией неторопливо произнес:
– Послушай, Глеб, может быть, хватит? Тебе не кажется, что все это становится утомительно однообразным? Ты же понимаешь, что толку от этого все равно не будет. Я всегда уважал в тебе именно ум, а сейчас ты действуешь, как загнанная в угол крыса.
Какая муха тебя укусила?
Слепой загнал в гнездо последний патрон и со щелчком вернул на место барабан. Теперь можно было и поговорить, хотя особого смысла он в этом не видел. То, что голос назвал его по имени, ровным счетом ничего не значило – теперь, после предательства Потапчука, его имя наверняка получило широкую известность в определенных кругах. Правда, разговор представлял интерес в том смысле, что можно было попытаться узнать, почему этот голос кажется ему таким знакомым. Да и фигура обладателя голоса, когда он стоял, освещенный своим фонарем, наводила на смутные воспоминания. Кто-то из давних сослуживцев? Какой-нибудь виденный мельком чин из ФСБ?
– Кто ты такой? – спросил он.
– Уходи, Глеб, – сказал голос. Кирпичные стены коридора множили его, так что казалось, будто голос доносится со всех сторон. – Твое новое лицо теперь некому опознать. Я не стану за тобой гоняться. Я даже могу сказать, что ты погиб под обвалом, и что я забыл дорогу к этому месту, и мне поверят. Перестань убивать и уходи. Я тебя отпускаю.
– Вот как? – переспросил Слепой. – Но я не отпускаю тебя. Зачем ты сюда пришел? Кто ты?
– Я пришел, чтобы тебя остановить… Так или иначе. Уходи, или мне придется тебя убить. Я могу это сделать, и ты это знаешь.
Слепой прислонился спиной к осклизлой стене и медленно опустился на корточки, свесив руки между колен, как смертельно усталый работяга во время короткого перекура. «Магнум», тихо звякнув, коснулся пола краем глушителя. Глеб узнал этот голос, и в голове его, сбивая с ног, с ревом несся ураган времени.
– Забродов, – сказал он, не слыша собственного голоса. В ушах его звучали иные голоса, раздавались взрывы и далекий, как сквозь вату, треск автоматных очередей. – Как же так, капитан? Почему ты?
– Потому, что я тебя помню, – сказал Забродов. – Просто потому, что я помню тебя, а не то, во что превратили тебя эти сволочи. Я даже не знаю, как выглядит твое новое лицо.
– Обыкновенно, – сказал Глеб, выпрямляя ноги и садясь на пол. Ему вдруг стало наплевать, подкрадется к нему сзади Забродов или нет. Оказалось вдруг, что это очень важно – то, что нашелся человек, который помнит Глеба Сиверова, а не агента по кличке Слепой. – Обыкновенно, – устало повторил он. – Лицо как лицо. Бабам нравится даже больше прежнего.
– Лицо – это просто стекло фонаря, – сказал Забродов. – Женщинам нравится не оно, а свет, который горит внутри.
– Некоторым нравится именно стекло, – глухо отозвался Слепой.
– Каждый получает то, чего достоин, – сказал Забродов. Он говорил спокойно, словно они сидели за бутылкой, как бывало встарь, и болтали ни о чем. – К женщинам это тоже относится.
Глеб вдруг с удивлением услышал чирканье спички о коробок, и на противоположной стене заиграл оранжевый отблеск. Потянуло дымком – Забродов курил.
– Эй, капитан, – сказал Слепой, – у тебя что, девять жизней?
– Брось, Глеб, – отозвался Забродов. – Не станешь же ты…
– Ладно, – сказал Сиверов. – Давай поговорим.
Выпить хочешь?
– Хочу, – ответил Забродов и тихо рассмеялся.
* * *
Сорокин посмотрел на часы и сильно сдавил зубами фильтр сигареты, отчего та вздрогнула и уставилась в потолок, как зенитное орудие, а наросший на ней столбик пепла оторвался и упал, рассыпавшись по ворсистой груди полковничьей шинели. Забродова не было уже четыре часа, но самым зловещим казалось полковнику то, что проводник Забродова, веселый бородач Миша, тоже не вернулся, хотя Илларион обещал сразу же отправить его обратно. Насколько было известно полковнику, Забродов был хозяином своего слова, и то, что диггер до сих пор не вернулся, вызывало у Сорокина сильнейшее беспокойство. Конечно, парень не служил ни в милиции, ни в ФСБ и никому не был обязан отчетом, так что вполне мог давным-давно выбраться на поверхность где-нибудь в другом месте и отправиться по своим делам, посмеиваясь над дожидающимися его ментами, но это была бы совершенно идиотская выходка, а бородатый Миша идиотом не выглядел, несмотря на свое странное увлечение, в котором Сорокин усматривал что-то нездоровое, наподобие некрофилии. В самом деле, ну на что молодому, здоровому парню эти воняющие окаменевшим дерьмом коридоры?
