— И то правда, — согласился Глеб. — Музыку?
— Уволь, — взмолился генерал. — Я сюда пришел о деле говорить, а не музыку слушать. Хотелось бы знать, что это за план «бэ», к осуществлению которого я должен привлечь телевидение. Учти, что после инцидента с «Северо-Западом» это будет непросто. Средства массовой информации просто-таки бьются в истерике. До захвата, небось, с этими беднягами из «Северо-Запад ТВ» даже кивком поздороваться считали зазорным, а теперь вспомнили про журналистскую солидарность и костерят нашего брата на чем свет стоит.
— Демократия, — опустив глаза в чашку, на которую сосредоточенно дул, сочувственно поддакнул Сиверов. — При Андропове, небось, и пикнуть не посмели бы!
— Ближе к делу, если можно, — ворчливо напомнил генерал. — Как ты намерен выйти на Юнусова?
Глеб все-таки глотнул чаю, поморщился и поставил чашку на блюдце.
— Я не случайно вспомнил Андропова, — сказал он. — В те времена проблемы исламского терроризма в нашей стране не существовало — по крайней мере, официально. Зато террористы водились, хотя и не в таких количествах. Одни захватывали самолеты с оружием в руках и требовали везти их в Турцию, другие выдвигали аналогичные требования, пугая экипаж куском хозяйственного мыла… Первых расстреливали, вторых запирали в психушке, и никто при этом не интересовался их вероисповеданием.
— Хорош чаек, — похвалил Федор Филиппович. — Кажется, я начинаю понимать, куда ты клонишь. Вообще-то, на высшую меру у нас мораторий, а публичных казней не было с тех пор, как повесили последнего изобличенного полицая, но, если нужно для дела, можно сделать исключение. Обещаю, что твой расстрел будет должным образом освещен в средствах массовой информации.
Глеб сделал вид, что поперхнулся чаем.
— Вот спасибо, — сказал он, прокашлявшись. — Вообще-то, умирать я не планировал, даже понарошку. Я уже столько раз это делал, что мне теперь никто не поверит, даже если я на самом деле при свидетелях протяну ноги.
— Ага, — сказал Федор Филиппович тоном человека, которому наконец-то открыли глаза. — Надо же, а я-то голову ломаю: как же это он, думаю, собирается выполнить задание, лежа в морге? Ладно, шутки в сторону. Излагай, что ты там надумал.
Глеб осторожно пригубил чай, вздохнул, вернул чашку на стол, решительно отодвинул ее подальше и начал излагать. Слушая его, Федор Филиппович покосился на окно. Голубя там уже не было — не то улетел искать местечко посуше, не то издох от какой-нибудь птичьей болезни, а то и просто от старости, и свалился вниз. Генерал преодолел желание выглянуть наружу и посмотреть, не валяется ли он на тротуаре под окном, и заставил себя сосредоточиться на том, что говорил Сиверов.
* * *
Потрепанный милицейский «уазик» стоял, забравшись двумя колесами на уже начавший понемногу выгорать и жухнуть газон, в жидкой тени пирамидальных тополей, которыми была обсажена улица. Передние окна с обеих сторон были сняты, но едва ощутимый сквозняк не приносил облегчения: в салоне все равно было жарко, как в раскаленной духовке. Мимо, шурша колесами по сухому асфальту, проезжали автомобили, и полуденное солнце горело в их стеклах и хромированных деталях слепящими, злыми бликами. Пахло пылью, выхлопными газами и жарящимся где-то поблизости шашлыком. Последний запах без особой необходимости напоминал о том, что и так не могли забыть присутствующие, а именно что сегодня у них выходной, и что любой из них без труда нашел бы себе куда более веселое и продуктивное занятие, чем сидеть в прокуренном, душном салоне, дышать выхлопными газами и ждать неизвестно чего.
— На море сейчас хорошо, — нейтральным тоном сообщил с заднего сиденья старший сержант Зарипов, утирая несвежим носовым платком обильно потеющий лоб, щеки и шею. — Ветерок, вода, девушки…
— Не начинай опять, ладно? — не оборачиваясь, попросил сидевший за рулем Рамзан Якубов. — Скажи, что для тебя сделать, я все исполню, только не ной! Не хочешь тут оставаться, иди на море, показывай девушкам свои кривые ноги и волосатое пузо…
— Что я сказал, э?! — немедленно завелся Зарипов. — Я сказал: на море хорошо. Это правда, нет? Здесь тоже хорошо, но на море лучше, вот что я сказал, а ты: ноешь, ноешь… Когда я ныл, скажи?
— Э, — досадливо произнес Рамзан и закурил, хотя дышать в машине и без того было нечем.
Их было здесь четверо; все они были одеты по форме, вооружены, все много курили и обильно потели, что тоже не озонировало воздух. Все они при этом злостно нарушали должностные инструкции, а заодно и неписаный закон круговой поруки. Это было весьма рискованно, но никто не жаловался: Рамзана Якубова попросил о помощи земляк, а Рамзан Якубов попросил о помощи их, и этим все было сказано. Когда хороший человек просит тебя о помощи, это честь, а отказать ему — несмываемый позор. У людей крепкая память; однажды придет день, когда ты будешь кричать со дна ямы, взывая к прохожим, но никто из них не подаст тебе руки, помня, как ты бросил на произвол судьбы человека, который в тебе нуждался.
Кроме того, все четверо, включая Рамзана, были почти на сто процентов уверены, что из опасной затеи Мамеда Джабраилова все равно ничего не выйдет. Те, на кого он решил поохотиться, уже не первый год благополучно бегали от российских спецслужб, и дилетантский замысел молодого доктора, затеявшего собственную контртеррористическую операцию, был заведомо обречен на провал. Здесь, на людной улице, средь бела дня наказывать его за самонадеянность никто не станет. Это значит, что помощь потеющих в машине милиционеров Мамеду и его сестре не понадобится, а это, в свою очередь, означает, что самим милиционерам нечего опасаться мести…
Рамзан Якубов курил, выставив в окно смуглый загорелый локоть и стряхивая пепел на мостовую. Горячий ветерок от проезжающих машин катал невесомые белесые цилиндрики, норовя загнать их под «уазик»; ударяясь о торчащие из асфальта крошечные камешки, цилиндрики рассыпались в светлую пыль, и очередной порыв ветра разносил ее во все стороны, делая невидимой.
Первый этап задуманного Мамедом безумного плана прошел, как по маслу. Для этого оказалось достаточно просто намекнуть невезучей Загидат Евлоевой, что сестра Мамеда Залина находит поступок Марьям Шариповой и Джанет Абдуллаевой, взорвавших себя в московском метро, высоконравственным, свидетельствующим о глубокой религиозности и верности идеалам ислама, а значит, достойным подражания. На следующий день об этом знало все Балахани, а спустя еще двое суток о Залине осторожно заговорили в окрестных селениях по всему Унцукульскому району, в самом райцентре и даже в Махачкале. Мнения высказывались разные, но одинаково сдержанные: слишком рьяно осуждать Залину было не менее опасно, чем одобрять. Все, однако, соглашались, что это — дело самой Залины и ее семьи, в которое посторонним соваться ни к чему.
Со слов Мамеда Рамзан Якубов знал, что Залине крепко досталось от отца, который, указывая на дом отца погибшей учительницы Расула Джафарова, спросил, хочет ли дочь причинить своим родным такое же горе, как то, что выпало на долю несчастных Расула и Патимат. Залина, у которой и в мыслях не было ничего подобного, заливаясь слезами, искренне заявила, что не хочет. Мамед, который все это затеял, на правах старшего брата обещал денно и нощно за ней присматривать и, если что, выбить дурь у нее из головы. На взгляд Рамзана Якубова, он действительно сошел с ума, и спасти его могла только очевидная глупость этой затеи: возможно, у тех, против кого она направлена, «операция» Мамеда не вызовет ничего, кроме здорового смеха…
