Испачканное кровью заднее сиденье было забито клетчатыми баулами, родные братья которых некогда верой и правдой служили агонизирующим экономикам молодых постсоветских республик. Багажный отсек, в милицейских «бобиках» обыкновенно используемый для транспортировки задержанных, содержал тот же груз. Его было столько, что старый автомобиль заметно проседал на задний мост. В зеркале заднего вида не было ничего, кроме сине-белой клетчатой стены, но Мамед не замечал и этого, хотя баулы были намного крупнее, а главное, опаснее круживших над его окровавленным лицом мух.
Мамед не думал о том, что и зачем делает, не беспокоился о судьбе сестры и не волновался о том, как родители переживут двойную утрату. Он просто вел машину, механически выжимая педали, переключая передачи и поворачивая руль вслед за плавными изгибами спускающейся с холма дороги. Когда после очередного поворота яркое послеполуденное солнце ударило прямо в глаза, он деревянным движением опустил солнцезащитный козырек. Впереди уже виднелись размалеванные косыми красно-белыми полосами бетонные блоки и полосатый шлагбаум, преграждавший въезд на территорию райотдела. За шлагбаумом, служа дополнительным подвижным заграждением, возвышалась оливково-зеленая стальная туша бронетранспортера, на башенке которого, потягивая молоко из пакета, сидел человек в серых камуфляжных штанах и тельняшке без рукавов. Он смотрел на приближающийся автомобиль без тревоги и любопытства, как на еще одну деталь давно опостылевшего пейзажа.
Часовой в бронежилете, с автоматом поперек живота и с болтающейся на поясе стальной каской шагнул наперерез, подняв руку в повелительном жесте. Он видел, что перед ним милицейская машина, но это был автомобиль из другого отдела, да и обстановка в последнее время опять обострилась, что лучше любых дисциплинарных взысканий способствовало повышению бдительности.
Старый «уазик» даже не снизил скорости. Часовому пришлось отскочить с дороги, спасая свою жизнь. Когда машина проехала мимо и с грохотом снесла шлагбаум, он увидел за рулем нечто, напоминавшее жертву кровопролитного вооруженного столкновения, но не успел осознать увиденное: события разворачивались на пятачке асфальта, чересчур малом для того, чтобы обеспечить им достойную упоминания протяженность. Часовой отскочил в сторону, «уазик» снес шлагбаум, переломив его, как спичку; боец, что сидел на башенке бронетранспортера, выронил пакет, молоко расплескалось по пыльной горячей броне белой многоконечной звездой, а в следующее мгновение «уазик» врезался в БТР.
Мятый, сто раз отрихтованный и перекрашенный капот задрался кверху, из пробитого радиатора ударила струя горячего пара, по светлому сухому асфальту начало стремительно расплываться черное, как сырая нефть, пятно моторного масла. Левая передняя дверца распахнулась от удара, и Мамед Джабраилов вывалился из нее на землю.
К нему, крича и стреляя в воздух, бежали вооруженные люди. «Куда вы, дурачье, назад!» — вдруг захотелось крикнуть ему, но программа была сильнее.
— Аллах акбар, — мертвым голосом прохрипел Мамед и разжал пальцы, которые удерживали кнопку не блещущего новизной устройства, именуемого «мертвой рукой».
Три центнера гексогена в мгновение ока превратили площадку перед зданием РОВД в грохочущий филиал ада. Сорванную с перевернутого вверх колесами бронетранспортера башенку зашвырнуло на крыльцо райотдела, и она застряла в дверном проеме, который от этого удара значительно расширился и перестал быть прямоугольным. Тело человека, который, сидя на броне, пил молоко, позднее нашли в сотне метров от места взрыва; постового, что охранял шлагбаум, как и еще троих милиционеров, пришлось собирать по частям, и на похоронах никто из родственников не был уверен, кого именно хоронят в каждом из четырех закрытых наглухо гробов.
Кое в чем усатый майор оказался прав: после того как смертника удалось опознать, имя Мамеда Джабраилова приобрело широкую известность далеко за пределами высокогорного селения Балахани, в больнице которого он работал хирургом.
Глава 6
Кафе называлось просто, без затей: «Шашлычная». Название было выведено буквами, напоминавшими арабскую вязь, и частенько вводило в заблуждение приезжих, привыкших подразумевать под этим словом дешевую забегаловку.
Да, шашлык здесь готовили, и притом отменный — как утверждал хозяин, лучший в Москве, Московской области и во всем мире, не считая, разумеется, пары мест на Кавказе, где это блюдо готовят не хуже, чем у него. Но доступно это удовольствие было немногим: брали здесь недешево (было, за что) и на посторонних посматривали косо. Здесь звучала своя, особенная музыка, и завсегдатаи переговаривались между собой на своем гортанном наречии, непонятном коренным обитателям города, который их окружал. Кое-кто из упомянутых обитателей, хватив лишнюю рюмку в кругу друзей, почти всерьез предлагал всем россиянам поголовно изучать это наречие, коему суждено в не столь отдаленном будущем стать языком победителей, а стало быть, государственным языком и языком межнационального общения — если, конечно, таковым раньше не станет китайский.
Здесь было чисто, уютно и вкусно пахло; завсегдатаи заведения были неизменно хорошо одеты и выглядели ухоженными, как кинозвезды, хотя и не такими блестящими и эпатажными. Случайные люди забредали сюда крайне редко: местные давно поняли, что это местечко не про них, а заезжие провинциалы в большинстве своем не проходили дальше порога: им хватало одного беглого взгляда на здешнюю публику, чтобы тоже все понять — ну, или, по крайней мере, почувствовать. Даже самые толстокожие из них — те, у кого хватало пороху сесть за столик и сделать заказ, — вели себя тихо, пристойно и старались поскорее покончить с едой и покинуть заведение старого Абдуллы Закаева. Пребывание здесь напоминало прогулку по рыхлому мартовскому льду: вроде бы, все в порядке, под ногами твердо, не трещит и не хлюпает, но ты точно знаешь, что один неверный шаг может стоить тебе если не жизни, то, как минимум, массы неприятных ощущений. Рано или поздно это осознавали все, хотя скандалов здесь не случалось никогда, не говоря уже о драках или, спаси Аллах, смертоубийстве.
Такое положение вещей целиком и полностью устраивало как хозяина кафе, так и его постоянных клиентов. Царящие здесь порядки устоялись так давно и основательно, что казались неизменными, установившимися чуть ли не на веки вечные. И тем страннее и неприятнее выглядело то, что происходило здесь на протяжении последней недели.
Собственно, ничего страшного или неприличного не происходило. У Абдуллы Закаева просто появился новый завсегдатай, и этот завсегдатай старому Абдулле активно не нравился. Не нравился он и большинству старых клиентов, но исправить положение Абдулла не мог — по крайней мере, пока. Новый завсегдатай не шумел, не буянил и исправно оплачивал немаленькие счета; намеков он не понимал, косые взгляды игнорировал, а законных оснований прямо указать ему на дверь у Абдуллы не было. Действовать же незаконно, оскорбляя клиента, старый Абдулла не хотел: это могло привести к непредсказуемым последствиям, от очередного нашествия всевозможных проверяющих до визита веселой компании энергичных московских скинхэдов или пьяных десантников. Потому что новый клиент был русский, о чем красноречиво свидетельствовали не только его светлые волосы, черты лица и неистребимый московский акцент, но и та бесцеремонность, с которой он вторгся в уютный замкнутый мирок заведения старого Абдуллы.
