Он вернулся за стол и в два счета закончил работу над бомбой. Особенно осторожничать не было никакой нужды: творчески подойдя к работе, Макшарип внес в конструкцию некоторые изменения, почти на сто процентов исключавшие возможность случайного срабатывания взрывного устройства.
Осторожный Фархад вернулся не через пятнадцать минут и даже не через полчаса, а почти через час. Исходивший от него запах жареной курицы за это время почти полностью выветрился, зато сивушный дух, и раньше неслабый, заметно усилился. К этому времени аккуратно помещенная обратно в пакет бомба уже лежала в холодильнике. Теперь оставалось лишь включить соединенный с детонатором мобильный телефон, уложить сверху продукты для маскировки, вручить пакет шахидке и отвезти ее к станции метро. Макшарип сделал для этой девушки все, что мог; остальное зависело от нее самой и от воли всевышнего, без которой, как известно, даже лист с дерева не упадет.
— Не спишь? — с каким-то неудовольствием произнес Фархад, окинув взглядом стол, на котором по-прежнему были разложены инструменты, мотки разноцветных проводов и непонятные штуковины, похожие на детали разобранного старого радиоприемника. — Что делаешь?
— Тренируюсь, чтобы не забыть, — сказал Макшарип, что-то сосредоточенно паяя. — Сборка-разборка, время пошло, как в армии, помнишь?
— Не был, — пренебрежительно заявил Фархад, — не помню. Кончал бы ты ерундой заниматься, поздно уже. Чайник поставить?
Макшарип бросил на него короткий взгляд и снова опустил глаза на свое рукоделье. Предложение было странное; обычно татарин требовал, чтобы напарник поставил чайник для него. «Ишак», — подумал дагестанец, безошибочно угадав причину такой разительной перемены.
— Рахмат, дорогой, немного позже. Я еще часок посижу, спать совсем не хочется. Ты, если хочешь, сам почаевничай, а я с тобой сидеть буду, квалификацию повышать.
— Чаем душу не обманешь, — афористично изрек татарин.
Афоризм был истинно русский, да и из самого Фархада правоверный мусульманин был, как из коровьей лепешки бронебойный снаряд. Татарин лишний раз доказал это, привычно распахнув холодильник и достав оттуда недопитую бутылку. На этот раз — видимо, для разнообразия и чтобы растянуть удовольствие, — он не стал глотать водку из горлышка, а прихватил из висящей над раковиной сушилки надтреснутую, с отбитой ручкой фарфоровую кофейную чашку.
Усаживаясь за стол, он небрежно сдвинул локтем разбросанные вокруг детали, чтобы освободить себе место.
— Бах! — негромко сказал Макшарип и беззвучно рассмеялся, увидев, как подпрыгнул татарин. — Ты что, дорогой, в метро не ездишь? — спросил он, не прерывая работы. — Телевизор не смотришь, объявления не читаешь? Везде одно и то же талдычат: осторожно, уважаемый, не трогай незнакомые предметы, лучше милицию позови, пусть она разбирается! Террористы кругом, слушай, надо бдительность сохранять! Ты в туалет на вокзале зашел, свои дела сделал, за ручку дернул, а в бачке вместо воды — бомба… Раз, и твоя мужская гордость в зале ожидания на полу валяется, а сам ты уже на шинвате. Лучше за углом нужду справляй, там никаких ручек нет, ничего трогать не надо — целее будешь, брат.
— Шайтан, — выругался Фархад и плеснул себе водки. — Шутки у тебя, как… как…
— Как у боевика, который недавно из леса вышел, — подсказал Макшарип. — А ты удивляешься, да? Чему удивляешься, дорогой? Я сюда прямо оттуда, из леса, с гор спустился. Ты не знал? Не знал, вижу. Я тебе сто раз говорил, а ты все равно не знал, потому что никого, кроме себя и уважаемого Саламбека, не слушаешь. А я больше неверных зарезал, чем ты их в метро обругал.
— Что-то ты сегодня разговорился, — глядя на него поверх поднесенной ко рту чашки, многозначительно произнес татарин.
— Настроение такое, дорогой. Завтра большой день, важный. Кто из нас двоих до вечера доживет, одному Аллаху известно. Встретимся, нет — откуда я знаю? В такой вечер душой кривить грешно, что думаешь, то и говори, на то мы и братья…
— Сказал бы я тебе, брат, да, боюсь, обидишься, — пренебрежительно процедил татарин и залпом осушил чашку. — А-ах, хороша, зараза! Ты бы хоть разок попробовал, — предложил он.
— Рахмат, дорогой, спасибо. Как-нибудь в другой раз. Мне вера не позволяет.
— А мне позволяет? Я, по-твоему, кто — неверный?!
Макшарип снова поднял на него внимательный, изучающий взгляд.
— Я… кто… ты думаешь… а?!
Голос Фархада стал тягучим, как густая смола, глаза остекленели, как у сидевшей на диване в гостиной девушки. Он покачнулся: синтетический наркотик, смешавшись с дешевой русской водкой, подействовал мгновенно и убийственно, как кумулятивный снаряд.
— Ты — тупой ишак, — ответил на заданный вопрос Макшарип за мгновение до того, как татарин уронил голову на стол и тяжело захрапел.
Поступок был не очень красивый, но жизненно необходимый: Макшарипу надо было отлучиться, причем надолго. Фархад заснул бы и так, без содержимого ампулы, но посреди ночи он мог проснуться и обнаружить отсутствие напарника. Сделать из этого факта правильные выводы у него все равно не хватило бы ума, но Макшарип опасался, что в его отсутствие этот озабоченный жеребец сделает что-нибудь с Залиной. Дагестанец уже пару дней думал о несчастной девушке, как о собственной дочери, а теперь вдруг поймал себя на том, что начинает подумывать о ней, как о возможной невесте. Конечно, жених из него не особенно завидный, но зачем, спрашивается, он без малого двадцать лет помогал деньгами огромной родне, если родня теперь не поможет ему?!
Глава 13
— Федор Филиппович… Товарищ генерал!
Негромкий голос Слепого вырвал его из чуткого, наполненного не столько страшными, сколько тоскливыми видениями полусна, и он, вздрогнув, с облегчением открыл глаза.
На столике у окна светился экран компьютера; настольная лампа на гибкой ноге, склонив к самому столу змеиную головку рефлектора, бросала неяркий свет на клавиатуру. Над переполненной пепельницей, что стояла слева от клавиш, поднимался, завиваясь спиралью, голубоватый дымок плохо затушенной сигареты. В комнате густо и сильно пахло крепким черным кофе и табачным дымом; в углу, где у Глеба было оборудовано что-то вроде небольшой холостяцкой кухни, тихонько гудела вытяжка, производя равноценный обмен табачного дыма на выхлопные газы. Представшая взору генерала Потапчука явь казалась намного уютнее наполненного заунывными кошмарами сна, но так было лишь до тех пор, пока Федор Филиппович не проснулся окончательно и не вспомнил, по какому поводу тут очутился.
Он посмотрел на часы. Стрелки показывали самое начало четвертого, черневшая между планками ночная тьма едва-едва начала разжижаться, неохотно отступая перед готовым показаться из-за дальнего изгиба земной поверхности солнцем.
— Извините, Федор Филиппович, — сказал Глеб, заметив его движение.
— Что-нибудь стряслось? — хриплым со сна голосом спросил генерал.
