Он еще успел увидеть, как бледная, заплаканная, в размазанной косметике, но уже неуверенно улыбающаяся Залина Джабраилова садится в машину — тоже «Волгу», но уже не черную, а белую, — и подумал, что надо бы остановиться, выйти и попрощаться. Его губы шевельнулись, но он промолчал, не попросил Иллариона притормозить. «Что я Гекубе? Что мне Гекуба?» — не совсем понятно даже для себя самого подумал он и провалился в сон.
* * *
Вот так, или примерно так, все это и происходило. Таким, примерно, образом Глеба Сиверова в разгар теплого, в меру дождливого и потому урожайного на грибы и прочие желуди и фрукты августа занесло в гараж загородного дома генерал-полковника и руководителя одного из ведущих управлений ФСБ Григория Александровича Алехина — с пистолетом в руке, с холодной скользкой жабой на сердце и с пребывающим в самом скверном расположении духа генералом Потапчуком за спиной.
Он переступил порог двери, что вела из гаража в дом, и очутился в тупичке короткого коридора. В силу своего сугубо утилитарного, подсобного характера данное помещение не было ни обставлено, ни как-либо украшено. Здесь не было ничего, кроме стен, пола, потолка и двух дверей, одна из которых только что закрылась за Глебом. Тем не менее, даже оно убедительно свидетельствовало о том, что Федор Филиппович совершенно напрасно в разговоре с Глебом упорно именовал этот дом дачей Алехина. Дача — это домик на краю огорода, пригодный для того, чтобы хранить в нем садовый инвентарь и время от времени ночевать — без особого комфорта, но все-таки не под открытым небом. А здесь был не домик, а вот именно дом, и не просто дом, а особняк, вилла, почти дворец. Это было хорошо заметно еще снаружи, и внутренняя отделка полностью соответствовала презентабельному внешнему виду.
«А ты чего ждал?» — мысленно спросил у себя Глеб, открывая вторую имеющуюся здесь дверь. За дверью обнаружилась топочная — квадратная комната со скучными белыми стенами и голым цементным полом, с установленным в углу мощным импортным котлом, способным, судя по всему, работать на любом виде топлива — ну, кроме ядерного, разумеется. Спрятаться тут было негде, и Глеб аккуратно, без стука прикрыл дверь. Отвечать на свой риторический вопрос он не стал: от высокопоставленного хозяина этого большого, красивого дома он не ждал ничего и, будь его воля, ноги его здесь не было бы на протяжении ближайших ста лет.
Коридор вывел его на кухню, а оттуда в просторный холл с камином, балюстрадой и широкой, плавно изгибающейся лестницей, перила которой были изготовлены из какого-то темного, глубокого теплого оттенка и непривычной фактуры, явно привозного и редкого в наших широтах дерева. Помимо дорогостоящих перил, здесь, как и на кухне, было полным-полно атрибутов красивой, с умом и вкусом устроенной и обставленной жизни. Поднимаясь по лестнице и мимоходом радуясь тому обстоятельству, что ступеньки у него под ногами каменные (кажется, даже мраморные) и потому в принципе неспособны скрипеть, Глеб вспомнил шутку, которую Ирина вычитала в интернете (в рабочее время, разумеется) и пересказала ему: счастье не в деньгах, но они позволяют обставить несчастье с максимальным комфортом.
Глядя по сторонам, Сиверов воздержался от обывательских рассуждений по поводу того, как соотносится вся эта роскошь с зарплатой, пусть себе даже и генеральской. Чтобы не воровать, когда все вокруг с упоением предаются этому приятному занятию, надо быть либо раззявой и неумехой, либо трусом — то есть все тем же обывателем, только и способным, что всю жизнь горбатиться на дядю, а по вечерам, уставившись в телевизор, завистливо и злобно крыть этого самого дядю последними словами.
Правда, существовал еще генерал Потапчук и подобные ему граждане, которые не крали не потому, что не имели такой возможности, а потому, что не хотели, считая это дело недостойным. Их было немного, но и не так мало, чтобы впасть в отчаяние; по головам их Глеб, конечно, не пересчитывал, но точно знал, что они есть, и это возвращало работе так и норовящий потеряться смысл.
Он шел по балюстраде, имея по левую руку от себя все те же массивные, приятные на вид и на ощупь деревянные перила, за которыми внизу раскинулся только что оставленный им холл. Справа были двери; Глеб распахивал их одну за другой, заглядывал в пустые красивые комнаты и, убедившись, что они действительно пусты, двигался дальше.
Таким же пустым и покинутым выглядел загородный дом генерал-лейтенанта ГРУ Рябокляча, куда Глеб наведался накануне вечером. Правда, имелись и отличия, прямо указывавшие на то, что Сиверов немного опоздал со своим визитом. Первое отличие обнаружилось прямо у ворот и представляло собой аккуратную пулевую пробоину в окошке будки охранника. Охранника внутри не оказалось — ни живого, ни мертвого; крови тоже не было.
Дальше стало еще интереснее. Стена прихожей около входной двери и сама дверь были буквально изрешечены, пол усеивали куски отбитой штукатурки, клочки обоев и деревянные щепки. Огонь велся откуда-то из глубины дома; хрустя валявшимся на полу мусором, Глеб двинулся туда и при угасающем свете пасмурного летнего вечера увидел скорчившегося на усеянном стреляными гильзами ковре за массивным кожаным креслом человека баскетбольного роста, одетого в камуфляж без знаков различия и начищенные до зеркального блеска солдатские берцы сорок седьмого размера. Глеб знал его — правда, только заочно. Это был старший прапорщик Сергей Мартынюк — земляк, денщик, дворецкий, телохранитель, верный пес и холуй генерал-лейтенанта Рябокляча, одинаково хорошо умевший подавать на стол, делать массаж спины и ломать голыми руками хребты. Он еще многое умел, этот прошедший огонь и воду прапорщик спецназа, но все его умения, как и валявшийся на ковре рядом с телом АК-47, в этот раз ему не помогли: он был убит одной-единственной пулей, попавшей точно в сердце.
Расположенная на первом этаже краснокирпичного куреня запорожца Рябокляча гостиная тоже сильно пострадала. Выходящая на просторный задний двор стена из сплошного, от пола до потолка, стекла лежала внутри, покрывая пол и дорогую мебель густым слоем осколков. Через всю противоположную стену тянулась кривая, неровная цепочка пулевых выщерблин; в целом это выглядело так, словно кто-то, стоя снаружи, дал по гостиной длинную, от живота, слева направо (или справа налево, неважно) очередь.
По гостиной гулял прохладный, пахнущий скошенной травой и влажной почвой ветерок, но Глеб никак не мог отделаться от ощущения, что здесь пахнет пороховым дымом. Стеклянные осколки хрустели, трещали, скрипели и визжали под ногами, и прекратить эту какофонию не было никакой возможности: стекла было много, и оно валялось повсюду. Пройдя сквозь пустоту, некогда бывшую стеклянной стеной, Глеб по выложенной цветными цементными плитками дорожке двинулся туда, где виднелся натянутый на деревянный каркас большой белоснежный тент. Под тентом стояла какая-то плетеная из лозы летняя мебель; одна из опор каркаса подломилась, тент перекосился, почти касаясь одним углом земли, так что издали все это немного смахивало на потерпевший крушение и застрявший на отмели старинный парусный корабль.
Под тентом, навалившись спиной на опрокинутый стол, среди разбросанных закусок и битой посуды лежал генерал-лейтенант Рябокляч, одетый в шорты и пеструю рубашку с коротким рукавом. Ветерок путался в его запорожских усах, рука все еще продолжала цепляться за рукоятку древнего, как пирамиды, ручного пулемета Льюиса с толстым алюминиевым кожухом ствола и плоским дисковым магазином. Открытые глаза блестели, как слюда, во лбу чернело входное отверстие, от которого наискосок, через левую глазницу, тянулась по щеке и исчезала где-то за ухом темная полоска засохшей крови. Остап Богданович Рябокляч был грубиян, весельчак и балагур; помимо всего прочего, он был известен своей склонностью к частому употреблению избитых фраз и прописных истин. В частности, он любил к месту и не к месту повторять, что русские не сдаются, и наблюдаемая Глебом в данный момент картина свидетельствовала, что господин генерал, кажется, свято верил в правдивость этого довольно сомнительного утверждения…
