— Все-таки Ирина у тебя чудо как хороша! — с легкой завистью отметил его превосходительство. — Только невезучая очень. Такого муженька отхватила, что, как говорится, оторви да выбрось… А это что? Ерунда какая-то…
Глеб посмотрел на экран и увидел сделанный крупным планом снимок четко отпечатавшегося в рыхлой земле автомобильного протектора. Рисунок был необычный, даже, можно сказать, редкостный, чуть ли не уникальный. Все-таки в памяти фотоаппарата было кое-что, чего посторонним видеть не следовало — вот этот кадр, например. Он был сделан вчера, у въездных ворот загородного дома генерала Рябокляча. Какой-то автомобиль, съехав на травянистую обочину, прошелся колесом по свежей кротовой куче, а водитель, растяпа, то ли не заметил, что оставил свой автограф, то ли не придал этому обстоятельству значения. Отпечаток Глеб, разумеется, уничтожил, но прежде сфотографировал. И не просто так, на память, а имея в виду кое-что вполне конкретное.
— Протектор, — ответил он на вопрос Федора Филипповича. — Видите, какой четкий отпечаток? И рисунок необычный…
— Ну, и на что он тебе?
— Красиво, — ничем не рискуя, ляпнул Глеб.
Федор Филиппович неоднократно в его присутствии признавал, что в искусстве разбирается слабо, а в искусстве современном не только не разбирается, но и не хочет разбираться — из принципа, а еще затем, чтобы не тратить драгоценное время на явную, заведомую чепуху. Поэтому сейчас, нагло выдавая тщательно зафиксированную улику за предмет концептуального искусства, Сиверов действительно ничем не рисковал. Или почти не рисковал.
— Ты б еще коровью лепешку сфотографировал и сказал, что это красиво, — проворчал генерал, отчего-то не торопясь перейти к следующему кадру. — Где-то я что-то похожее видел, причем совсем недавно…
«Ну, еще бы, — подумал Глеб. — Ах ты, господи, ну и память! Верно говорят: старый конь борозды не портит…»
Это действительно было недавно — если быть точным, позавчера, через пару часов после благополучного завершения операции. Вышло так, что они с Федором Филипповичем поддались на уговоры Иллариона Забродова спрыснуть это дело на природе в узкой, сугубо мужской компании — «без баб-с», как он изволил выразиться. Вообще, когда Забродов вдруг изменял собственным принципам невмешательства и унижался до уговоров, устоять, как правило, не было никакой возможности. Они и не устояли, и теперь, сидя на деревянных скамейках за дощатым столом в одном из укромных, известных только местным егерям да Иллариону Забродову уголков Завидовского заповедника, пили водку, заедали ее пахнущим костром мясом и зеленью, кормили комаров и слушали, как шуршит дождь в камышовой кровле навеса.
Глеб только что честно, без утайки, во всех волнительных подробностях поведал коллегам леденящую кровь историю о разноцветных проводах — черном и желтом. Федор Филиппович, который, по обыкновению, не столько пил, сколько нюхал, только грустно улыбался и укоризненно покачивал головой, как бы говоря: «Ну, ты, конечно, дал! Господи, с кем приходится работать!» Зато Забродов, жестокосердный и беспардонный, как все истинные профессионалы и по-настоящему близкие друзья, откровенно и совершенно неприлично ржал на весь лес, распугивая местную фауну. Когда этот взрослый, серьезный и, чего греха таить, уже далеко не молодой мужчина свалился с лавки и начал, дрыгая ногами, кататься по мокрой траве, Глебу стало за него неловко, и он отвел глаза.
Взгляд его совершенно случайно упал на «лендровер» Иллариона, который, свернув на сторону передние колеса, терпеливо мок под дождем в сторонке. Колеса у него были большие, мощные; новехонькая резина мокро поблескивала, в глубоких, непривычного рисунка линиях протектора застряли пучки травы, комки сырой глины и прошлогодние листья. Чтобы переключить внимание присутствующих со своей скромной персоны на какой-нибудь другой, не чреватый столь же бурной реакцией со стороны Забродова предмет, Глеб заметил, что впервые видит такую странную конфигурацию протектора.
Илларион, поняв, по всей видимости, что с приятеля уже довольно, перестал хохотать, встал с мокрой земли, вернулся на лавку и пустился в подробные, даже чуточку чересчур пространные разъяснения по поводу своих новых покрышек — какие они редкие, прямо-таки эксклюзивные, какое отличное сцепление обеспечивают с любым дорожным покрытием, какая у них износоустойчивость, как их везли по его просьбе из самой, понимаете ли, Германии, какие приключения они пережили на таможне при пересечении польско-белорусской границы, и сколько он, Илларион Забродов, за них отвалил. Именно благодаря этой перенасыщенной избыточной информацией лекции рисунок протектора, действительно необычный, никогда ранее не встречавшийся Глебу, врезался ему в память так крепко, что, увидев его вторично, он не испытал даже тени сомнения и сразу полез за фотоаппаратом.
Как и генерал Потапчук, Илларион Забродов чересчур трепетно, на взгляд Сиверова, относился к такому устаревшему и во многом утратившему первоначальный смысл понятию, как честь мундира. Впрочем, как уже упоминалось, это было его личное дело, вмешиваться в которое Глеб не собирался.
Личным делом Иллариона Забродова был и его бельгийский револьвер тридцать восьмого калибра — вещица, по мнению Глеба, хоть и занятная, но куда менее удобная, чем хороший автоматический пистолет. Впрочем, у револьвера имелись и свои плюсы: в отличие от пистолета, он не оставлял после себя следов в виде стреляных гильз.
— Ну, и как вам мои экзерсисы? — поинтересовался Слепой, убирая с глаз долой перчатки.
— Честно? Стрелок ты отменный, а вот художник — так себе, серединка на половинку, — сказал Федор Филиппович, возвращая фотоаппарат. — Хотя, если будешь упорно трудиться, лет через двести из тебя, возможно, выйдет толк. Ну, поехали, что ли?
— Поехали, — согласился Глеб и захлопнул дверцу.
Он убрал фотоаппарат обратно в рундучок и запустил двигатель. На губах у него играла легкая, едва заметная улыбка: что бы там ни говорил его превосходительство, теперь Глеб, по крайней мере, знал, чем крыть, если Забродов опять станет приставать к нему с разговорами о той злополучной бомбе.
