В одно совершенно беззаботное, сладкое, ароматное утро Бабушка вдруг полезла в шкаф и достала нашу дорожную сумку.
– Зачем? – испугалась я.
– Все, деточка… пора… Завтра последний день нашей путевки… Надо ехать в Москву, собирать тебя в школу. Света тебя уже в нее записала.
Слово «школа» обожгло меня, словно невольника удар бича. Разом всплыли в памяти и магнитная доска, и карточки с крючками и закорючками, и чистые, словно в больнице, коридоры «хорошей школы», и залакированная учительница…
– А мы не можем остаться жить здесь? Навсегда? – жалобно спросила я.
Бабушка присела на край моей кровати и крепко-крепко меня обняла:
– Моя дорогая девочка… Тебе никуда не спрятаться от проблем и неприятностей… даже здесь… Просто надо научиться их решать.
– Почему?
– Потому что и здесь тоже бывает осень. Так же, как и в Москве, задуют холодные, хлещущие ветра и зарядят сутками мелкие занудные дожди… Отдыхающие уедут, музыка замолкнет, цветы увянут… Море перестанет быть изумрудным, заволнуется, запенится и будет бить в берег тяжелыми штормами… Потом станет сыпать мокрый, липкий снег… Только если в Москве бывают крепкие, здоровые морозные дни, то здесь все сразу тает, отчего зима скучная, слякотная и грязная… Вставай-ка, одевайся, мы должны успеть на завтрак.
И уже по дороге в столовую Бабушка огорошила меня еще одной неприятной новостью:
– Да, московские заботы берут свое… Я вчера ходила звонить Свете… Видимо, сразу после твоего дня рождения мы с тобой переезжаем.
– Куда?
– В Светину квартиру…
– А они куда?
– В нашу.
– Зачем???
Слезы буквально закипели у меня в глазах, и мне стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться в голос.
– Потому что скоро у тебя будет еще один братик или сестричка. Вот и посмотри: Света, Володя, Саша и еще кто-то, кто родится, – четверо. А нас с тобой – двое. Ну, разве это справедливо, что мы занимаем две комнаты, а они все будут ютиться в одной?
И сразу померкли в моих глазах и тополя, и пальмы, и раскидистые, корявые магнолии… Мысль о том, что у меня больше не будет моей маленькой уютной комнаты, моего открывающегося в небо окна, окончательно добила меня, и без того «подшибленную» надвигающимся кошмаром «уровня обучения».
В тот последний, все никак не гаснущий вечер мы долго гуляли с Бабушкой вдоль моря, и я, собирая цветные русалочкины слезы, твердо решила, что ни за что не положу их в банку для Алана Владимировича, даже если Бабушка меня об этом очень-очень попросит. Я спрячу их в самую красивую свою коробочку, а ее заложу в самый дальний угол Бабушкиного письменного стола. И только в самые трудные моменты моей жизни, доставая и перебирая их, я буду напоминать себе о том, что на земле точно есть такое место, где мне было очень-очень хорошо, и что я когда-нибудь здесь обязательно буду жить, и что оно точно меня дождется.
Когда мы добрели до подножия какой-то горы, Бабушка предложила:
– Посидим?
– Ты посиди, а я цветочков наберу. В Москву с собой повезем. Пусть они напоминают мне, как здесь было хорошо, – изо всех сил скрывая слезы в голосе, сказала я.
– Ну, давай. Только далеко от меня не уходи, слышишь? Чтобы я тебя видела.
Бабушка присела на камушек и совсем как в Москве развернула газету. А я стала медленно взбираться по узенькой вьющейся тропке на пологий, заросший цветами склон горы.
Круглое как шар багровое солнце не торопясь опускалось в горизонт, золотя слегка волнующуюся морскую поверхность. На его фоне редкие пролетающие птицы рисовались черными силуэтами, и идущий вдоль берега прогулочный катер казался плоским и наклеенным на воду. Краски тускнели и меркли, цветы уже почти закрыли свои бутоны, и я вдруг решила, что не хочу их собирать – в Москве они, засохшие и скукожившиеся, только будут причинять мне лишнюю боль от воспоминаний об их первоначальной свежести. Я с тоской думала о том, что не могу остаться вечно в этом удивительно ласковом и теплом покое, потому что еще маленькая и должна слушаться Бабушку, которая точно ни за что не согласится тут жить, сколько ни уговаривай. Где-то в глубине души мне казалось, что чуть не впервые в жизни моя самая дорогая женщина на свете со мной в чем-то чуть-чуть лукавила – не может быть, чтобы в этом земном раю когда-нибудь была непогода.
Назавтра поезд очень долго шел вдоль береговой линии. Море словно чувствовало мою кручину, было неспокойно, кучерявясь легкими белыми пенными барашками.
«Вот моя жизнь – цветная карта мира», – сквозь перестук колес то выныривал, то пропадал хрустальный русалочий голос из динамиков железнодорожного радио.
Вся жизнь лежит предо мной.
Что не сбылось, нанесено пунктиром,
Все что сбылось, сплошной чертой.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук» – в такт песне пульсировал ритм колес.
Только
Нет на карте этой
Точного ответа,
Где теперь мой дом?
Где ты?
Не найти ответа.
Мир на карте этой
Весь покрылся льдом.
Я сама себя нашла с трудом.
Море волновалось все больше, плескало, казалось, по самым рельсам, словно звало меня обратно, словно хотело задержать, остановить, залить колеса этого проклятого поезда, чтобы перестал он неумолимо отстукивать секунды и минуты нашего неизбежного прощания.
Вот моя жизнь – под снегом все дороги,
Правды и лжи не различить.
Вот я стою пред картою в тревоге,
Там, на краю тропинки, нить.
Но поезд все шел и шел, море плавно уплывало за окнами, и сердце мое замирало в ожидании того, что вот еще один перестук, поезд начнет поворачивать и… последняя волна кинет мне вслед свой пенный гребешок.
Снова и снова я думала о том, что дети, наверное, действительно слишком быстро взрослеют и что, наверное, это следовало бы запретить. Но потом я вспомнила, что если я навсегда останусь ребенком, то всю жизнь буду возле Бабушки и… никогда не смогу однажды приехать в этот благословенный край и остаться в нем навсегда.
Вот моя жизнь. Но ты ее покинул.
Карта лежит, она нема.
Вот моя жизнь, холодный ветер в спину,
Вот моя жизнь и я сама.
Хрустальный голосок Русалочки смолк, его сменил какой-то ужасный басистый мужской хрип, и я перестала прислушиваться к тому, что транслировало радио. Поезд все же повернул, над крышей вагона отчаянно в последний раз проголосила чайка, и я отвернулась от окна. Больше меня там уже ничего не интересовало.
Забравшись на верхнюю полку, я свернулась калачиком и долго-долго размышляла. А ведь действительно странные вещи происходят со всеми нами, однако, и в самом деле мы не сразу замечаем, что они уже произошли. Вот я еду домой, который уже, оказывается, перестал быть моим домом… И брат или сестричка, которых должна родить Света, уже тоже существуют, хотя совсем еще не понимают, как круто они, еще не родившиеся, уже изменили мою еще не слишком длинную, но и не слишком легкую жизнь… Или вот школа… Меня, оказывается, в нее уже записали, она существует, стои́т по какому-то адресу, имеет какое-то конкретное число этажей… И наверное, в ней есть парта и стул, которые меня уже ожидают… И наверное, есть учительница, которой уже известны мои имя и фамилия, а я еще по-прежнему не знаю, как она выглядит. Какая она? Добрая, злая? Веселая и улыбчивая или сухая и строгая? Буду ли я ее любить или бояться? А кто будет моими одноклассниками? С кем я буду сидеть за одним столом? Подружимся ли мы или будем враждовать? Никто из нас этого не знает, а между тем чьей-то волей мы уже собраны в один класс, и шагать нам бок о бок много-много лет вперед. Все это уже есть, это уже решено и почти свершилось, а я… я об этом только узнала.
