– Здравствуйте! Спасибо! – тихо и сухо, не поднимая глаз, буркнула женщина и с досадой ногой толкнула свою огромную тяжелую поклажу прямо со ступенек. Та по гладкой поверхности, набирая скорость, уехала почти до проезжей части, а женщина между тем, спрыгнув со ступенек подъезда прямо на газон и тут же увязнув в мокром снегу по колено, стала собирать разлетевшиеся из упавшей с неба первой сумки вещи. Нашаривая их вокруг себя чуть не вслепую, сдирая с веток там, где их было видно в мерклом свете фонарей и где до них можно было дотянуться, вытаскивая их из снегожижи, она вместе со стекающей с них капелью запихивала все в черный баул. Затем, с трудом передвигая ноги, с диким усилием перевалила его через газонное ограждение, выбралась сама и, опять чуть не упав, с трудом найдя прочное положение ног, встала, нашаривая что-то в карманах своего спортивного костюма. Щелкнула зажигалка, в мокрой взвеси нарисовался крохотный красный огонек. Женщина застыла неподвижно, только время от времени поднося к губам сигарету и выдувая дым. Бабушка же, которая хотела было вволочь свои сумки в подъезд, вдруг совершенно неожиданно для меня обернулась:
– Наташа! Может, помочь?
– Спасибо, Людмила Борисовна, – негромко отозвалась женщина. – Сейчас Галя выйдет, вместе и донесем.
– Ну, смотрите, – пожала плечами Бабушка, и мы вошли в подъезд.
Наташа? Это Наташа? Эта маленькая, серенькая, невзрачная, полноватая женщина с тяжелыми сумками – Наташа? В моей голове был полный сумбур, мне хотелось спросить об этом Бабушку, но почему-то было так страшно, как становилось тогда, когда с пластинки начинали «вещать» голоса «носителей». Так страшно, словно я знала откуда-то, что за вопросы «огребу по полной». Знала и все же не удержалась:
– Бабушка… а Наташа уезжает?
– Уезжает, уезжает. Не тяни меня за карман, пожалуйста. – Казалось, Бабушка полностью была озабочена только тем, как доволочь полные перловки сумки до квартиры, и уже в лифте готовилась к последнему, решающему рывку: стоя не разгибаясь, не выпуская ручек сумок из рук, словно примериваясь, как она их поднимет, когда откроется дверь.
– Бабушка, а куда?
– Ну откуда же я знаю?
Повисла пауза – мне хотелось спросить о самом главном: приедет ли сейчас Белая машина и почему Наташа тащит тяжелейшую сумку одна? Почему первая ее сумка прилетела с неба и зачем Наташа ползает в мокром снегу в темноте? Мне хотелось, хотелось, хотелось, хотелось, и… двери лифта раскрылись, а я так и не спросила.
Забравшись после ужина к себе в постельку, я долго не могла уснуть. Крутилась, вертелась, пыталась сочинить сказку или, на худой конец, как советовала Бабушка, представить себе много-много слонов и их сосчитать.
Но сон не шел, и слоны никак не хотели представляться. Отчаявшись, я потихоньку выскользнула из кровати и, как всегда, когда мне не спалось, забралась на широкий подоконник, спряталась за шторой и, поплотнее укутавшись в одеяло, стала смотреть в небо.
Но в небе в этот раз не было ничего интересного: засаленные, растрепанные, грязные подушки туч, завалившие крыши домов, монотонно продолжали засевать землю мокрым и оттого сбившимся в вязкие комочки пухом. От него обледеневал не только асфальт: ветки деревьев постепенно стекленели, начинали отблескивать, отражать желтый свет и чуть-чуть позванивать под качающим их несильным ветром. Наверное, и моя любимая береза тоже обледенела? Я встала на коленки, прижалась лбом к холодному стеклу и глянула вниз.
О! В своем хрустальном мертвящем великолепии моя береза, росшая почти под моим окном, была прекрасна. Поскольку она недотягивала до моего девятого этажа, то видна была с той самой макушки, из которой фонтаном разбегались в разные стороны веточки-струи. Она сверкала в переменчивом, мутном, неверном свете фонарей каждым изгибом ледяного хрусталя, за один из которых зацепился и трепался по ветру какой-то белый флажок. Я пригляделась: крохотная детская кофточка – рукавчик случайно проделся сквозь бог знает каким образом задержавшуюся высохшую, оледенелую березовую сережку, хрустальная капелька которой слабо отблескивала аккурат посреди одного из розовых сердечек, коими в изобилии была усыпана распашонка.
«Наверное, у кого-то с балкона с веревки слетела, – подумала я. – Правильно Бабушка ругает меня за то, что таскаю прищепки – из них так забавно вынимать пружинки! Однако у кого-то, наверное, тоже есть такая Маша, поэтому не хватило прищепки – вот ветер и унес ребеночью одежонку…»
Мне стало стыдно и одновременно очень жалко того малыша, чья мама завтра недосчитается этой кофточки. А как расстроятся парные к ней ползунки, что они теперь остались совсем одни?! Я представила себе розовощекого бутуза в такой кофточке и ползунках с сердечками, и мне так понравилось мое виде́ние, что ужасно захотелось восстановить гармонию этого «костюма». Тогда я приподнялась на коленки, чтобы получше рассмотреть березу и прикинуть, а можно ли на нее забраться? Или хотя бы сдернуть распашонку с веточки палкой? А может быть, можно было бы дотянуться от соседей, живущих ниже нас?
Наверное, такая мысль пришла в голову не одной мне, потому что на балконе ниже и влево от моих окон, совсем близко к верхушке березы, стояла женщина. Только она почему-то не старалась достать эту кофточку: просто стояла, упираясь одной рукой в поясницу и от этого странным образом как-то чересчур выкатив вперед портящий всю картинку довольно большой живот. Во второй руке оплывала пеплом сигарета, но женщина этого не замечала, глядя куда-то поверх и березы, и распашонки, и крыш домов, куда-то совсем в ей одной видную мутную даль. Окна за ее спиной были темными, видимо, в квартире никого не было, а может быть, все уже спали. Ее спортивный костюм был довольно теплым, ибо явно, что так она стояла давно, но хо́лода совсем не замечала: не ежилась, не запахивала у горла ворот куртки, не прятала рук в рукава. Просто стояла и смотрела, как узорчатый тюль мокрого снега, завешивающий даль, постепенно превращался в плотную штору.
Вот погасла сигарета, и она досадливо швырнула ее через перила балкона. Покопалась в кармане, повозилась с зажигалкой на ветру – снова в тонких пальцах затеплился красноватый огонек, и женщина опять застыла, не шевелясь.
Пока я на коленках елозила по подоконнику, одеяло сползло с меня, и мне стало зябко. К тому же сами собой начали слипаться глаза. С твердо запомненной мыслью завтра сказать Бабушке, чтобы сходила к соседям по подъезду и сказала этой женщине, что чью-то распашонку можно достать с ее балкона, совершенно успокоенная решенной проблемой, я вернулась в кроватку и сладко заснула.
В тот год мы с Бабушкой почему-то особенно много ходили по совершенно пустым магазинам. Если раньше, по пути домой из детского сада, мы – и то не всегда! – заходили, например, в булочную, где каждый вечер хлеб был свежим и сладко пахло свежевыпеченными сдобными булочками, или в гастроном купить бутылку молока, то теперь мы почему-то часами выстаивали какие-то непомерные очереди, писа́ли на ладошках какие-то номера, что-то на что-то меняли, отоваривали какие-то талоны и возвращались, нагруженные чем-нибудь однообразным и тяжелым. С Бабушкиного лица не сходила озабоченность, она стала рассеяннее обычного, а ее глаза, смотревшие теперь тревожно и цепко, свидетельствовали о том, что внутри ее идет какая-то непрекращающаяся работа – видимо, по подсчету и экономии времени, сил и денег. Я же дико скучала и томилась в этих бесконечных походах и «простоях», и их скрашивал лишь факт того, что мне, «как взрослой», доверяли помочь нести «тяжелое». Например – рыболовную сетчатую железную складную корзинку, которую все поголовно тогда использовали для переноски яиц. Пустую, конечно. Ибо я вообще не умела носить сумки и авоськи, отчаянно пиная их заплетающимися в тяжелых зимних сапогах ногами. Конечно же, при таком обращении от дефицитнейшего продукта оставалась бы только скорлупа. Хотя справедливости ради следует сказать, что доставалось и доверенному мне хлебу, и пакету с крупой. В какой-то момент Бабушка не выдержала и, будучи мастерицей на все руки, сшила мне за вечер из своего старого плаща маленький рюкзачок, из которого чаще всего гордо торчал батон, но в который при необходимости помещался как минимум килограмм чего-нибудь, что было совсем чересчур для натруженных Бабушкиных рук. В такие моменты, невзирая на усталость и скуку, я бывала страшно горда, что «разгружаю» Бабушку на целую тысячу граммов!
