– Вырастешь – хоть налысо стригись. А сейчас нельзя. У девочки должны быть длинные волосы! – чертыхаясь и сопя, пыхтела Бабушка, в очередной раз борясь с нежелающими заплетаться в косу моими густыми локонами.
Но в «вырастании» я, видимо, явно отставала! У моих одногодок Ани и Наташи уже были проколоты уши, и в них кокетливо блестели хорошенькие маленькие желтые сережки. Мне же категорично было заявлено, что, когда я вырасту, тогда смогу прокалывать себе все, что хочу, а пока я живу с Бабушкой, такого не будет.
А еще только у меня одной в группе варежки были на резинке, продетой сквозь рукава шубы, – почему-то считалось, что иначе я их обязательно потеряю. Сверстники же мои, вполне самостоятельно раскладывая по карманам курток разнообразные перчатки-«зайчики», перчатки-«котики», перчатки-«мишки», активно в этом Бабушку поддерживали, дразня меня Машей-растеряшей, и вдоволь забавлялись этим экзотическим приспособлением. Володька, например, тихонько подкрадывался ко мне на прогулке сзади и резко дергал за одну из варежек, отчего резинка буквально обжигала мне спину, а вторая варежка немедленно «втягивалась» в рукав куда-то в район локтя, в результате чего я всю прогулку потом не могла ни вытащить ее, ни согнуть руку. Вытянутая же рукавичка волоклась за мной, словно персонаж мультфильма «Варежка», оттого, естественно, мокла и пачкалась. Резинка благодаря довольно частым подобным манипуляциям быстро вытягивалась (за что мне сильно попадало!), варежки на ней свисали до самой земли, что еще больше развлекало Володьку. Он бегал за мной, пытаясь наступить то на одну, то на другую или – предмет особой гордости! – прыгнуть на обе сразу двумя ногами. И если у него это получалось, а я этого вовремя не замечала, то внезапно больно шлепалась на землю и в своей объемной шубе никак не могла быстро встать сама, чем непомерно веселила одногруппников.
Лично мне нечего было и думать о том, чтобы хотя бы на минуту снять на улице безмерно кусающую лоб шапку. Поэтому к концу прогулки я обычно с остервенением этой самой шапкой терла взмокший, с прилипшей к нему челкой лоб, наблюдая, как самозабвенно орущий и, словно молодой олень, стрелой несущийся навстречу пришедшему за ним папе Руслан срывает с головы свой «петушок», и… ему за это ничего не бывает. Не видя особой разницы между собой и Русланом, я тоже попробовала было походить на улице с голой головой, спрятав шапку в группе за батареей и сказав воспитательнице, что я ее потеряла. И что? Против судьбы, как известно, не попрешь: мне туго-туго затянули под подбородком шарф на капюшоне шубы, так что я перестала видеть что-либо сбоку и почти оглохла, чем с наслаждением и воспользовался ранее описанный Володька, и я окончательно стала посмешищем всех гуляющих. А пришедшая за мной Бабушка, обнаружив, что головной убор утрачен, мало того, что отчитала меня, лишний раз убедившись в том, что она правильно делает, привязывая мне варежки на резинку, так еще и достала дома из шкафа совершенно уродливый синий предмет с огромным помпоном и нелепо длинными ушами, к тому же несколько великоватый, – и вплоть до самой школы это «строение» украшало мою голову, к вящей потехе сверстников.
Правда, была всего одна девочка – Света, которая не упускала случая сказать, как она завидует моему дурацкому синему колпаку. Сама она ходила в изящной, тоненькой розовой шапочке с красивой блестящей брошкой на лбу. Глядя на то, как Света с Катей периодически обмениваются то куртками, то сапожками, то туфельками и как умиленно всплескивают руками их мамы, вечером найдя их переодетыми в вещи друг друга, и даже совершенно спокойно забирают их в этих чужих вещах домой, я, обмирая от ужаса под бременем непонятного мне строжайшего Бабушкиного запрета на подобные акции, решилась презентовать Свете свой ненавистный синий помпон. Катя подбадривала тем, что розовый цвет мне удивительно к лицу, а брошка во лбу оттеняет глубину цвета моих карих глаз.
Нужно было видеть выражение лица моей Бабушки, когда она вечером «высмотрела» меня на прогулке в толпе носящихся и орущих карапузов и увидела в моем лбу эту брошку!
– Это чье? – грозно спросила она меня.
– Светино, – только и смогла пролепетать я.
– А твоя шапка где?
– У Светы. Она ей очень нравится.
– Иди немедленно к Свете и вернись в своей шапке!
– А Свету уже забрали!
И что же вы думаете? Бабушка решительно содрала с моей головы розовое очарование, сунула его в руки ошеломленной воспитательницы, а мне снова до удушения затянула шарф под капюшоном шубы. И мы в полном молчании проследовали домой, где меня немедленно засунули в ванну и с особым остервенением вымыли голову.
Надо ли говорить, что, когда я попросила Бабушку купить мне такие же наручные часики с котиком, как у Лены, я получила решительный отказ?
– Часы – не игрушка, вещь серьезная. Их дарят на совершеннолетие. Именно тогда они становятся тебе по-настоящему нужны, ибо ты начинаешь ценить время, – загадочно сказала Бабушка.
– А совре… шенно… летие – это когда?
– Когда получишь часы, тогда и наступит, – еще более непонятно сообщила Бабушка, и тема была закрыта раз и навсегда. То есть до этого самого «совершеннолетия», которое для меня лично наступило лет в девять. Именно тогда на день рождения Мама вдруг подарила мне прелестные синие часики завода «Чайка»: крохотный кобальтовый кружочек с золотыми стрелочками и циферками крепился на руку изящным коричневым тоненьким кожаным ремешочком. Не успела я прикинуть, какой эффект произведу в классе, небрежно закатав рукав и сообщив всем точное время, как в дело решительно вмешалась Бабушка.
– Ты их потеряешь, – сказала она, забирая у меня часы и аккуратно укладывая их в прозрачную коробочку. – Чуть постарше станешь – отдам, будешь носить.
Но когда я стала «чуть постарше», выяснилось, что… Бабушка забыла, куда она их положила. Искали всей квартирой несколько дней, но, увы, безуспешно. Таким образом, это самое «совре… шенно… летие», которое, по-видимому, уже было у моей одногодки Лены еще в детском саду, ко мне, наверное, так бы и не добрело, если бы я, будучи уже подростком, не догадалась сама купить себе часы… Но это – совершенно другая, отдельная история.
Мы-то сейчас о судьбе, от которой мне просто некуда было деться. Вышеупомянутой Кате отчего-то можно было не есть манную кашу – ее от нее… тошнило. Я, в отличие от Кати, аналогичную реакцию организма не раз доказывала практически, так сказать, делами, но… безуспешно: Катя по-прежнему за завтраком, едва заглянув в тарелку, имела право отодвинуть ее от себя и тихо сказать: «Я это не буду», я же была обязана чуть не вылизать тарелку языком, а иначе неизменно лишалась прогулки. Приходилось, как уже было сказано, идти на всяческие ухищрения, и естественно, что в результате за завтраком я оставалась голодной. Глядя на Вадика, который сразу после того, как нянечка собирала утренние тарелки и чашки, бежал к своему шкафчику, доставал оттуда целую горку сделанных ему мамой бутербродов и затем на глазах у всей собирающейся на прогулку группы с аппетитом с ними управлялся (изредка, впрочем, делясь с друзьями тем, что в него уже не влезало), я тоже стала просить Бабушку выдавать мне с собой дополнительный «сухой паек». Увы! Просьбы эти не находили отклика в жестоком Бабушкином сердце.
