Пришедшая за мной Зинаида Степановна хлопотливо поправила одеяло и почему-то вдруг меня перекрестила. И как только она погасила свет и за ней закрылась дверь, я, прихватив своего Слоника, забралась на подоконник за штору и долго-долго, пока окончательно не стало клонить в сон и не зазнобило, смотрела на желтеющие шапки деревьев во дворе и высокое, неожиданно для города звездное фиолетовое октябрьское ночное небо.
Понедельник начался еще хуже, чем выходные: откуда-то взявшаяся дома Бабушка, уже с раннего утра чем-то раздраженная, довольно бесцеремонно пыталась меня растормошить:
– Маша, бегом! Скорей просыпайся! Мне надо успеть тебя отвести в детский сад и бежать на митинг! Ну, просыпайся же.
Она вихрем носилась по комнатам, и за ней, как будто нарочно, одна за другой сыпались со своих мест и грохотали по полу мелкие вещи; сами собой опрокидывались стулья, загибался ковер, о который она, чертыхаясь, запиналась. Мне было тоскливо, холодно, колготки, натягиваясь на ноги, все время перекручивались, свитер почему-то застрял на голове и никак не хотел натягиваться на тело, куда-то запропастилась расческа… словом, все в это проклятое утро было не так.
В детский сад мы не шли – летели. Едва успевая перебирать ногами за целеустремленно вышагивающей Бабушкой, я хныкала и канючила, она раздражалась, да так, что, поднявшись в группу, мы совсем уже поссорились.
– Кто за мной придет? – только и успела крикнуть я вслед уносящейся Бабушке.
– Скорее всего, Зинаида Степановна! Может быть, Света, если успеет с работы, – отозвалась она, исчезая за поворотом лестницы.
Последним ударом для меня в это утро была… манная каша. Ее серая масса студенисто дрожала в моей тарелке, медленно покрываясь сухой, твердеющей корочкой, в ямке которой жирной желтой лужицей растеклось растопленное, остывшее сливочное масло. Это зрелище вызывало у меня почему-то острый приступ тошноты.
Я молча протянула руку за хлебом и только хотела положить на него предназначенный мне кубик масла и сыра, как раздался голос воспитательницы:
– Сперва съедаем кашу!
Более всего поражало, что три человека за столом рядом со мной чавкали этим варевом, полно и бодро зачерпывая его ложками из своих тарелок.
– Юлька, – мрачно осведомилась я у соседки, – ты любишь манную кашу?
– Нет, – сказала Юлька и, сунув полную ложку в рот, не жуя, одним духом проглотила очередную порцию.
– А зачем ешь?
– Ругать будут.
Слева от меня сидел Руслан. В его тарелке каши почти не оставалось.
– Руслан, а ты манную кашу любишь?
– Нет, – с аппетитом отправляя в рот студенистый серый кусок, сообщил он.
– А зачем же ты ешь?
– Есть хочу. А больше ничего не дали.
– Ну как не дали? Вот хлебушек, кубик масла и сыра.
– А я сейчас сначала неприятное съем, а потом уже вкусное.
Эта философия мне была непонятна – я всегда начинала с вкусного. Но, решив ее опробовать на практике, погрузила ложку в кашу, донесла ее до рта, и приступ тошноты усилился.
– Федьк!
Вот уже минут пять сидящий напротив меня мальчик развлекался одной и той же однообразно повторяемой операцией: набирал полную ложку, решительно доносил ее до рта и… медленно опускал обратно в тарелку.
– Федьк! Ну ты же кашу не любишь точно. Почему ешь?
– Почему не люблю? – поморщился Федя, вдохнул и заглотнул-таки донесенную до рта порцию в ложке. – Люблю, но с сахаром. А эта – с солью.
– Маша, прекрати болтать за столом и ешь! Смотри, все уже почти поели, только ты еще не притронулась, – раздался над ухом голос воспитательницы.
Я послушно зачерпнула из тарелки и, переждав, когда она пройдет мимо, снова опустила ложку.
– Федьк, – снова сказала я, – а если любишь – давай я тебе часть отложу!
Федькины глаза буквально округлились:
– Мне бы эту осилить!
– Маша! Опять болтаешь! Ну-ка ешь! Всю группу на прогулку задерживаешь!
Я тоже вздохнула, набралась мужества, закрыла глаза, и холодный, склизкий кусок оказался у меня во рту. Подавившись и закашлявшись, нечеловеческим усилием я его проглотила. Меня передернуло, и я открыла глаза.
Руслан уже уминал хлеб с маслом и сыром, радостно запивая все это чаем. Юля по-прежнему без энтузиазма поскребывала ложкой по уже почти пустой тарелке. Федя, давясь, меланхолично жевал все ту же порцию, что отправил в рот пять минут назад.
Я оглянулась.
За каждым из столов осталось по одному-два человека, а их более неприхотливые соседи уже возили машинки и играли в куклы в игровой в ожидании прогулки. Нянечка собирала тарелки и протирала столы мокрой тряпкой. Нагибаясь к упорно медитирующим над кашей детям, она в утешенье ласково шептала:
– Ешьте, ешьте скорее. А то ведь кормить придет!
От такой перспективы Федя окончательно скис и, когда нянечка наклонилась над нашим столом, убирая тарелку Руслана, тихо и жалобно спросил:
– А можно мне посыпать сахаром?
Нянечка оглянулась, молча взяла его тарелку и через минуту вернулась, поставив перед ним тарелку с серой массой, в которой медленно таяли белые кристаллики.
– Ешь на здоровье, – улыбнулась она и перешла к следующему столу.
Федя засунул ложку в рот и снова подавился.
– Совсем гадость стала, – пожаловался он, и на глазах у него выступили слезы.
Тут в столовую вернулась воспитательница, на ходу засовывая в рот остаток бутерброда с колбасой.
– Так! – решительно сказала она. – Вы мне надоели. Иду кормить.
И направилась к нашему столику.
– Маша, – сказала она, взявшись за мою ложку и с трудом помещаясь на маленький стульчик, с которого только что встал Руслан. – Открывай рот.
Федькины глаза опять округлились, и он стал стремительно сгребать свою кашу ложкой в тарелке в одну кучу, набирая ее с горкой, и, судорожно давясь, запихивать себе в рот.
Рука воспитательницы с дрожащим серым студнем неумолимо приближалась к моему лицу, и я представила, как этот белый пластилин сейчас залепит мне всю гортань…
– Не буду это есть! – сказала я и, опустив голову, плотно сжала губы.
– Давай, давай, открывай рот! – Воспитательница явно торопилась. – Давай, не задерживай нас всех.
– Я не буду это есть! – еще громче сказала я.
– То есть как это? – Воспитательница искренне удивилась и начала хмуриться: – С чего это ты решила меня не слушаться?
– С того, – твердо и раздельно сказала я, и мне отчего-то сразу стало жарко, – что я вас не выбирала.
– Что-о‐о? – Глаза воспитательницы едва не вывалились из орбит. – Что ты сказала?
