– Ну, вот сейчас и посмотрим, как ты их хорошо учишь! – Чужая достала пачку сигарет и зажигалку. – Доедай уже скорее, им вставать скоро. Не успеем.
– Сейчас! – буркнула наша, давясь компотом. – Ну-ка, читай «Лошадку».
– Я люблю свою лошадку, – покорно заголосила я. – Причешу ей шерстку гладко… Гребешком приглажу хвостик… И верхом поеду в гости.
Мне было уже совсем холодно, и я начала постукивать зубами. Но стихи читала громко, с выражением.
– Отправь ты ее уже спать, а то еще простудится, – ворчливо прервала меня чужая воспитательница, потянувшись к форточке. – Смотри, посинела вся. С ней больной возиться потом. Еще всех перезаразит. И пошли скорее, а то их скоро поднимать пора.
Наша воспитательница отставила стакан с недопитым компотом и встала, одергивая на себе свитерок.
– Да, ничего? Я вчера на рынке стояла, все думала, покупать или нет… А сегодня надела – вроде нормально.
– Нормально-нормально. Пошли.
Анна Михайловна повернулась ко мне:
– Орать больше не будешь?
– Нет.
– Что будешь делать?
– Спать буду.
– Иди!
Пошла я в спальню, забралась под одеяло, но согреться не могу. И все думаю – неужели я вправду больная? Вот ведь, наверное, уже и температура, раз мне под одеялом холодно. Анмихална сказала, что я могу других заразить. Так меня же тогда надо это… изо… изо… риловать… как тех пожелтевших девочек из соседней группы. Ведь когда все узнали, что они болеют, то садик закрыли, и я целый месяц сидела дома с Бабушкой или с Тетей. Какой это был праздник! Особенно когда кто-нибудь из них брал меня с собой на работу и мы ехали в метро на лестнице-чудеснице, которая таинственным образом двигалась сама! И мне все казалось, что если зажмурить глаза и прошептать какие-нибудь волшебные слова, то меня и Бабушку, которая крепко держит меня за воротник шубы, такая лесенка однажды отвезет прямо на небо. И я смогу наконец потрогать руками те сияющие драгоценные камушки, которые отблескивают в свете Луны в моем окне каждую ночь. Мне это часто снилось: как я собираю звездочки в бархатный мешочек и они перекатываются там с тончайшим хрустальным звоном. Эх, жаль, я не знала этих загадочных заклинаний, ни в каких сказках, которые читала мне Бабушка, они не попадались. И не у кого мне было их спросить!
…После тихого часа я встала последней.
– Вот, сперва не уложишь, потом не поднимешь, – бурчала Анна Михайловна. – Одевайся, тетеря сонная.
– Анмихална… Анмихална… а если я больная, то меня же надо… изо… изо… ну, я же могу кого-нибудь заразить!
Воспитательница застыла на месте.
– Глупости не болтай! Больная она… Иди полдничать.
Я удивилась, но полдничать на всякий случай села подальше от всех, за пустой столик. И чашку свою после кефира отдала прямо нянечке в руки. И играть ни с кем не стала, а забралась на окно и долго смотрела, как кружатся осенние листья в свете уличных фонарей.
Конечно же, вечером Бабушке сообщили, что я пела во время тихого часа. Но, наверное, не сказали, что это из-за того, что я больна. Потому что уж очень она меня ругала.
– Бабуль, ты зря на меня сердишься, – сказала я. – Это все потому, что я больная.
– Опять хитришь? – заподозрила Бабушка.
Ее прохладная рука легла мне на лоб, секунду на нем задержалась, и вслед за этим прозвучало:
– Совершенно здорова! Завтра в сад пойдешь.
– Да нет! – доказывала я. – Это не я. Это Анмихална сказала.
– Чего она тебе сказала?
– Не мне, а воспитательнице старшей группы. Что я больная, потому что во время тихого часа пою.
Бабушка сердито поджала губы.
– Бабуль, ты просто не замечаешь! Ты же много работаешь, со мной времени на разговоры нет. А воспитательница меня целыми днями воспитывает, ей виднее.
– Поговорю я с твоей воспитательницей, – сердито буркнула Бабушка.
Но разговаривать назавтра было не с кем: вместо Анны Михайловны в группе утром нас встретила Вера Филипповна.
– А Анна Михайловна что же? – спросила недовольно Бабушка. – Вроде же сегодня еще ее смена?
– Заболела, – улыбнулась Вера Филипповна. – Вот пришлось не в свой день за нее выйти. Иди, Машенька, переодевайся.
И пока я копалась в своем шкафчике, ужасная догадка посетила меня: «Вот! Анмихалну я уже заразила!»
Играть с детьми я не пошла. На прогулке сидела на веранде одна.
– Машенька, ты чего такая скучная? – спрашивала меня Вера Филипповна. – Не шалишь, не бегаешь, как обычно.
– Я больная, – авторитетно заявила я. – Вот и изо… изо… изо… рилуюсь…
– Странно, – улыбаясь, сказала Вера Филипповна, – а бабушка твоя мне ничего не сказала.
– А вот Анмихална еще вчера заметила. – Я уже прямо начала сердиться. – Только поздно: теперь она сама заболела. От меня заразилась!
– Нет, детка, – улыбнулась Вера Филипповна. – Анна Михайловна… сама, без тебя, заболела. А если ты ее чем и заразила, то… чистейшим детством!
И, засмеявшись, она повернулась к другой воспитательнице, с которой болтала на площадке, пока мы все гуляли:
– Такая фантазерка! Такая фантазерка! И игры у нее всегда… странные… Но – хорошая девочка… маленькая еще просто…
«Вот и пусть запомнят меня такой хорошей, – мстительно думала я. – Когда Анмихална умрет, а вслед за ней от этой болезни стану умирать и я, как героиня во вчерашней серии Бабушкиного сериала, то они пожалеют, что смеялись!»
И мне живо представилось, как я, словно та красивая тетя, которая много-много серий подряд не знала о том, что болеет страшной болезнью, а потом во вчерашней внезапно узнала, лежу, вся бледная, на высокой горке подушек, а вокруг моей кровати стоят Бабушка, Мама, Света, Володя и даже Бим – и все плачут. И я им долго-долго рассказываю про то, что всех прощаю. Что ни на кого не таю зла даже за манную кашу, и даже за то, что мне иногда не разрешали смотреть мультики, и даже за то, что так редко давали мне мой любимый ру… рлу… лурончик бумаги, на котором я так любила рисовать белочек. Со вздохом я объясняю им, что прожила очень нечестивую жизнь, поскольку часто только мочила зубную щетку вместо того, чтобы почистить ею зубы; и что ту машинку, которую я принесла домой, я вовсе не выиграла в спортивном соревновании в саду, как сказала Бабушке, а нашла в песочнице; и что красную бархатную коробочку от свадебных колец Светы и Володи они могут взять в правом от телевизора зеленом кресле, приподняв подушку сиденья… Потом я очень сожалею о том, что так и не успела проверить, правда ли, что если лягушку засунуть в морозилку, а спустя какое-то время достать, то она все равно, оттаяв, оживет, и очень прошу Бабушку не пугаться, а сделать это для меня, когда меня не будет, ибо там, на небесах, мне будет очень неспокойно на душе. Тихим голосом я благодарю всех своих близких за то, что они сделали для меня, и клянусь в том, что память о них будет вечно со мной, и прошу, чтобы они позаботились о моих Мишке и Слонике… А они не слушают меня и все рвут на себе волосы, сокрушаясь, как же это они проглядели, что я заболела, и не спохватились раньше? Они каются, что так и не купили мне ни красный клавесин, ни барабан, что ругали меня, когда пушистые хвосты моих белочек не помещались на листе, оторванном от лурончика, и «выезжали» на стол, пачкая полировку красками… А Мама, захлебываясь рыданиями, просит у меня прощения за то, что сломала и выкинула ею же подаренную мне на Новый год дудочку, утверждая, что сейчас бы она терпела эти звуки хоть целую вечность, если бы это могло меня спасти.
