После взятия Любека маршал Бернадотт оставался там некоторое время в качестве губернатора и именно тогда заложил основание своего будущего возвышения. Он выказал необыкновенную справедливость и большую заботливость, чтобы смягчить все ужасы, причиненные войной; он поддерживал в своей армии замечательную дисциплину; таким образом, он всех очаровал, внес утешение мягкостью обращения и вызвал в этой стране глубокое восхищение и настоящую привязанность к себе.
В то время, когда император жил в Берлине, принц Хатцвельд, оставшийся там и считавший себя губернатором города, вел тайную переписку с прусским королем и сообщал в ней о движении нашей армии. Одно из его писем было перехвачено, император приказал арестовать его и отдать под суд Военной комиссии. Его жена, которая была беременна и, совсем отчаявшись, старалась добиться свидания с императором и, получив аудиенцию, бросилась к его ногам. Он показал ей письмо принца, и эта несчастная женщина впала в такое отчаяние, что император был тронут; он поднял ее и сказал: «У вас в руках подлинный документ, на основании которого ваш муж может быть приговорен к смерти. Послушайте меня, воспользуйтесь моментом и сожгите его, и тогда я буду лишен возможности осудить его». Принцесса не заставила его повторять эти слова и бросила письмо в огонь, обливая слезами руки императора. Этот рассказ произвел в Париже большее впечатление, чем все победы
[136].
Наш Сенат отправил в Берлин депутацию, чтобы принести поздравление по поводу такой блестящей кампании. Император поручил посланным отвезти в Париж шпагу Фридриха Великого, орден Черного Орла, который он носил, несколько знамен, в числе которых были знамена, вышитые руками прекрасной королевы, красавицы столь же роковой для прусского народа, какой была Елена для троянцев.
Наши генералы каждый день покоряли какую-нибудь новую страну. Голландский король продвинулся до Ганновера, который наши войска снова заняли, как только узнали, что Луи Бонапарт возвратился в свое государство, потому ли, что он не любил вести войну только как наместник своего брата, или же потому, что Бонапарт предпочитал, чтобы победы одерживали его собственные генералы. Маршал Мортье взял Гамбург 19 ноября, и тогда же на множество английских товаров, которые в нем находились, был наложен строгий секвестр. Из Парижа отправили молодых аудиторов Государственного совета, которые были назначены интендантами Берлина и других городов. С помощью этих молодых и деятельных аудиторов завоеванные государства управлялись так, что это доставляло выгоду победителю, и тотчас же вслед за победой в них устанавливался порядок, который извлекал пользу из этой победы. Император умел привязать к себе молодежь разных классов общества тем, что предоставлял возможность действовать, создавать и проявлять абсолютную власть. Часто он говорил: «Я могу решиться на всякое завоевание, потому что с помощью моих солдат и аудиторов буду владеть и управлять всем миром». Если мы обратим внимание на деспотические привычки и идеи, которые эти молодые люди должны были перенести в свою собственную страну, то станет понятно, какими опасными стали эти привычки, когда им было поручено управление некоторыми французскими провинциями, и как трудно было большинству из них управлять иначе, чем в завоеванных странах. Наконец, эта молодежь, слишком рано призванная к таким важным делам, оставшись теперь без занятий и лишившись своих надежд по причине уменьшения нашей территории, грызет с нетерпением удила праздности, и состояние Франции доставляет немало затруднений современному правительству.
Завоевание Пруссии закончилось, и наши войска вошли в Польшу. С русскими войсками еще не встречались, хотя знали, что они приближаются. Все предвещало трудную кампанию. Суровые холода еще не наступили, но движение наших солдат затруднялось в болотистой стране грязью, в которой вязли люди, пушки, экипажи. Нельзя было без ужаса слушать подробности о том, что переносила наша армия. Часто целые батальоны проваливались в болота и оставались погруженными по пояс, так что невозможно было спасти солдат от ожидавшей их медленной смерти. Император почувствовал необходимость дать своим войскам некоторый отдых и охотно принял предложение прусского короля о перемирии, которое задержало бы нас на одном берегу Вислы, пока пруссаки оставались на другом. Или предложенные им для этого перемирия условия были слишком строги, или пруссаки предложили перемирие только для того, чтобы выиграть время и соединиться с русскими, – но переговоры затянулись.
А император, узнав о продвижении русского генерала Беннигсена, 26 ноября вдруг уехал в Берлин, объявив своей армии о новой опасности и о новых успехах. Его прокламация заканчивалась красноречивой фразой: «Кто же даст право русским разрушить столь справедливые планы? Разве и мы, и они не воины Аустерлица?»
В то же самое время появился знаменитый берлинский декрет (21 ноября 1806 года. – Прим. ред.), в котором объявлялась блокада Британских островов; декрету было предпослано длинное рассуждение, в котором перечислялось около двадцати пунктов неудовольствия. Этот декрет был только ответом на обычные приемы Англии, которая во время войны всегда объявляет всеобщую блокаду и разрешает своим кораблям захватывать все суда, встречающиеся в каком бы то ни было море. Берлинский декрет делил весь мир пополам, противопоставляя континентальную державу – морской. Всякий англичанин, живущий во Франции, в завоеванном нами или в подчиненном нам государстве, становился военнопленным, и этот жестокий закон был предписан всем нашим союзникам. Стало ясно, что борьба, которая завязалась между деспотической властью во всей ее широте и, надо признать, во всем ее искусстве и силой английской конституции, может кончиться только полным поражением одного из двух противников. Деспотизм пал, и, чего бы нам это ни стоило, надо благодарить Провидение, так как это дало спасение народам и послужит уроком будущим поколениям.
