После битвы при Эйлау обе армии, вынужденные приостановить дальнейшее движение вследствие беспорядка, который был вызван ужасной оттепелью, расположились на зимних квартирах. Наша армия была расквартирована близ Остероде.
Императрица возвратилась в Париж в конце января. Она приехала туда немного грустная, с чувством смутной тревоги в душе и с некоторым недовольством той частью двора, которая сопровождала ее в Майнце. Кроме того, ее, как обычно, снедал страх из-за того, как император отнесется к малейшим ее поступкам в его отсутствие. Она встретила меня самым дружеским образом, со своей обычной приветливостью. Некоторые из окружавших императрицу лиц полагали, что известную долю ее грусти следует приписать неясному чувству, которое она испытывала уже в течение года к одному молодому шталмейстеру императора, бывшему вместе с ним в отсутствии. Я ничего не знала по этому поводу, а она сама мне ничего не сообщала; напротив, я видела, как она беспокоится, узнав в Париже о связи императора с одной молодой полькой.
Чувство, которое она питала к своему мужу, сильно осложнялось боязнью развода и, кажется, говорило в ней сильнее всех других ее чувств. Иногда в своих письмах к нему императрица старалась вставить два-три слова по этому поводу, но не получала никакого ответа
[139]. Во всяком случае, она старалась исполнять желания императора. При всем своем беспокойстве, она давала и посещала различные празднества, так как удовольствие показать всем свои роскошные наряды несколько отвлекало ее от ее забот. Она обращалась со своими золовками холодно, но осторожно; всегда очень любезно принимала много народа и обращала на себя внимание ничего не значащими, но благосклонными словами.
Однажды я предложила императрице поехать в театр, чтобы немного развлечься. Но она отвечала мне, что эти развлечения не доставляют ей столько удовольствия, чтобы она отправилась туда инкогнито, а показаться публично в театре она не решается.
– Но почему же, ваше величество? – спросила я ее. – Мне кажется, что приветствия, которыми вас встретят, будут приятны императору.
– Вы мало его знаете, – сказала она. – Если меня встретят слишком хорошо, он станет завидовать подобному триумфу, которого не может разделить. Когда меня приветствуют, он любит получать свою долю в моем успехе, и я оскорбила бы его, если бы искала такого случая.
Императрица начинала беспокоиться, как только замечала сближение кого-нибудь из окружающих ее лиц; ей всегда казалось, что они сходятся только для того, чтобы вредить ей. Бонапарт сумел внушить ей некоторую долю своего обычного недоверия. Императрица нисколько не боялась жены Жозефа Бонапарта, которая скромно жила в Люксембургском дворце, хотя была уже неаполитанской королевой: она не хотела терять своего спокойствия ради престола. Оба принца, архиканцлер и верховный казначей Империи, робкие и сдержанные, почтительно ухаживали за императрицей и не внушали никаких подозрений. Принцесса Боргезе, болезненная женщина, любящая, однако, чтобы перед ней преклонялись, если и участвовала в каких-нибудь интригах, то только из подражания другим членам семьи.
Но великая герцогиня Бергская возбуждала зависть и тревогу невестки. Она жила со всей роскошью в Елисейском дворце Бурбонов, была в полном расцвете красоты, соединенной с необыкновенным изяществом, была настойчива в своих требованиях, но любезна в обращении, когда это казалось ей нужным, и даже ласкова с людьми, которых желала очаровать, не стеснялась в выдумках, когда хотела повредить кому-нибудь. Госпожа Мюрат ненавидела императрицу, но прекрасно умела владеть собой и действительно могла возбуждать ее беспокойство. В это время она мечтала, как я уже говорила, занять польский трон и старалась завязать с видными представителями правительства такие сношения, которые были бы ей полезны.
Генерал Жюно, губернатор Парижа, был страстно влюблен в нее. Было ли это действительной привязанностью или простым расчетом, – но эта любовь послужила тому, что в своих письмах к императору губернатор самым лестным образом отзывался о великой герцогине Бергской.
Другой полезной связью, где любовь, впрочем, не играла никакой роли, стала связь с Фуше. Фуше был уже почти в ссоре с Талейраном, которого госпожа Мюрат также не любила. Она старалась поддержать свое положение и в особенности возвысить мужа, даже помимо его желания. Она часто внушала министру полиции, будто Талейран мечтает удалить ее, и привязывала Фуше к себе множеством не имеющих важного значения откровенных признаний. Эта близость, которую моя бедная императрица замечала каждый день, заставляла ее бояться принцессы и тщательно следить за малейшими ее словами и поступками.
Парижское общество не было посвящено в эти маленькие тайны двора и, надо признаться, нисколько не интересовалось лицами, входившими в его состав. Все мы казались, да и были на самом деле, как бы живой декорацией вокруг императора, придавая ему ту пышность, которая нам же казалась необходимой. Все были убеждены, что на него нельзя повлиять, поэтому толпа мало беспокоилась об интригах: каждый заранее знал, что все и всегда кончится так, как пожелает этого император.
Спокойствие в Неаполитанском королевстве было нарушено восстанием в Калабрии, и этого оказалось достаточно, чтобы новое правительство насторожилось. Король, весьма склонный к удовольствиям, был далек от твердого выполнения плана императора относительно созданных им государств. Наполеон часто жаловался на своего брата Луи, но это недовольство скорее делало честь последнему.
Впрочем, семейная жизнь Луи становилась с каждым днем все более и более тяжелой. Госпоже Луи, пользовавшейся некоторой свободой в Майнце, конечно, трудно было возвратиться под тягостный для нее надзор мужа. Может быть, ее грусть, которую она не умела скрыть, раздражала его еще сильнее; взаимно ожесточаясь, они закончили тем, что стали жить во дворце раздельно. Она заперлась с двумя или тремя придворными дамами, а он предался своим докладам и не скрывал недовольства женой: нельзя было допустить, чтобы голландцы высказывались о его семейном разладе не в его пользу. Неизвестно, до чего довело бы их обоих подобное положение, если бы не случилось несчастья, которое сблизило их и соединило в сожалении о понесенной утрате.
В конце этой зимы в Париж был прислан приказ императора – напомнить во всех газетах лицам, которые занимают выдающееся положение в области науки и литературы, что по закону, изданному в Ахене 11 сентября 1804 года, десятилетние награды должны были присуждаться через год и восемь месяцев. Вообще же десятилетние награды планировали вручать каждые десять лет, считая с 18-го брюмера, а жюри должно было состоять из нескольких членов Института.
