Это учреждение могло иметь большое значение, но дальше мы увидим, что оно не было приведено в исполнение из-за перемены в настроении Бонапарта.
В марте у вице-королевы Италии родилась дочь, и императрице было очень приятно стать бабушкой маленькой принцессы, находившейся в родстве с самыми могущественными правителями в Европе.
Суровая зима прекратила войну с обеих сторон, но император принимал все меры к тому, чтобы весной его армия стала грознее, чем когда бы то ни было. Итальянское и Неаполитанское королевства посылали солдат нового набора.
Люди, рожденные в цветущем климате этой прекрасной страны, были вдруг перенесены к пустынным берегам Вислы и, вероятно, удивлялись трудностям этого перехода до той минуты, пока не вынуждены были выйти пешком из Кадикса, чтобы идти умирать под стенами Москвы. Этот переход, требовавший больших усилий, доказывает, какой силой и каким мужеством может обладать человек и до какой степени может дойти могущество человеческой воли.
В армии были проведены реформы. Газеты пестрели списками военных, произведенных в высшие чины; любопытно, что среди военных декретов был один декрет, которым назначались на свободные кафедры епископы – как во Франции, так и в Италии.
Но, несмотря на победы, а может быть, именно из-за них, наша армия понесла значительные потери. Притом чрезвычайно сырой климат стал причиной многих болезней. Россия, по-видимому, решилась на самые отчаянные усилия; император чувствовал, что эта затянувшаяся кампания должна была иметь решающее значение, а между тем находил, что присланные ему многочисленные батальоны еще не гарантировали успеха. Поэтому, рассчитывая на свою власть и на наше подчинение, он в апреле потребовал от Сената нового рекрутского набора – 1808 года, так же, как в декабре 1806-го требовал набора 1807 года. В донесении принца Невшательского, напечатанном в «Мониторе», было сказано, что благодаря последним двум наборам армия увеличилась в течение года на 160 000 человек, 16 000 получили отставку по болезни или старости. При этом считалось, что потери за всю кампанию равнялись только 14 000 человек.
Таким образом, в действительности армия увеличилась только на 130 000 человек, и предусмотрительность требовала, чтобы 80 000 рекрутов 1808 года были собраны и обучены в тех самых департаментах, откуда были взяты. «Позднее, – говорилось в донесении, – потребуется, чтобы они без задержки отправлялись в поход; но если они будут собраны за полгода до выступления, то будут сильнее, лучше обучены и сумеют лучше защищаться».
Послание императора Сенату должен был передать государственный советник Реньо де Сен-Жан д’Анжели; он остановился в своей речи на этом месте донесения и указал сенаторам на отеческую доброту императора, который не желал, чтобы новобранцы подвергались всем тяжестям войны, не привыкнув к ним заранее.
В письме император сообщал, что вся Европа снова вооружается; рекрутский набор в Англии достигает двухсот тысяч человек; император провозглашал желание мира, но при условии, чтобы англичане видели свое благополучие не только в нашем унижении.
Сенат издал требуемый декрет и проголосовал за поздравительный и благодарственный адрес императору. Вероятно, последний улыбнулся, получив его.
Душа правителя, обладающего абсолютной властью, должна быть наделена большим великодушием, чтобы устоять перед искушением этой властью, тем более что искушение вполне оправдывается повиновением, которое он встречает. Если Бонапарт видел, что люди отдают свою жизнь и собственность для удовлетворения его ненасытного честолюбия, видел, что просвещенные представители нации соглашаются восхвалить пышными фразами акт порабощения человеческой воли, – мог ли он представлять себе весь мир иначе, чем полем деятельности, открытым для первого, кто захочет его использовать? Не нужно ли было обладать величием истинного героя, чтобы заметить, что льстивые слова говорились только по принуждению, что точно таким же вынужденным было повиновение граждан, которые были отчуждены один от другого его деспотическими учреждениями? Однако надо признать, что при отсутствии великодушных чувств у Бонапарта имелись здравый рассудок и наблюдательность, и он мог бы понять, что энтузиазм и покорность, с которыми французы шли по его приказу на поле битвы, были только результатами заблуждения. Призыв к свободе пробудил благородные стремления, но беспорядок, последовавший за этим, внушил страх и отбил охоту довести до конца все предприятие. Император ловко воспользовался этим колебанием, чтобы эксплуатировать его для своей славы.
Становилось очень тяжело служить ему, если у человека еще сохранялась способность предчувствовать душевные волнения, которые ему придется пережить. Сколько печальных мыслей появлялось у нас с мужем посреди всей роскоши и благосостояния, доставляемого нам нашим положением, которому, может быть, немало завидовали! Как я уже говорила, мы были бедны, когда заняли наше положение при Первом консуле, а благодаря его щедрости, милостям, которые он скорее продавал, чем давал, мы были теперь окружены роскошью, которой он требовал. Я была еще молода и могла удовлетворять потребности, свойственные моему возрасту, и наслаждаться своим блестящим положением. Я жила в красивом доме, носила бриллиантовые украшения, могла ежедневно менять изящные туалеты, приглашать к своему столу изысканное общество; мне были доступны представления во всех театрах; не было в Париже такого празднества, на которое я не была бы приглашена.
И при всем том с этого времени надо мной точно нависло какое-то темное облако. Часто по возвращении из Тюильри после блестящего раута, еще одетая в роскошное придворное платье, как в ливрею, – быть может, прибавлю я, в ливрею рабства, – я серьезно говорила со своим мужем обо всем, что совершалось вокруг нас. И меня, и мужа угнетали тайное беспокойство относительно будущего и постепенно возраставшее недоверие к нашему господину. Еще хорошенько не зная, чего боимся, мы начинали признаваться себе в том, что надо было чего-то бояться. Смутное сознание того, что следовало бы стремиться к более благородным целям, омрачало направление мыслей, к которому влекло нас наше фальшивое положение. «Я не создан для этой праздной и узкой придворной жизни», – говорил мне мой муж. «Я не могу, – говорила я ему, – восхищаться тем, что стоит стольких слез и крови». Военная слава не удовлетворяла нас, более того, нас приводила в ужас неумолимая жестокость, какую она внушала тем лицам, которых венчает; и, может быть, отвращение, которое она внушала нам, было как бы предчувствием того, что мы дорого заплатим Бонапарту за величие Франции.
Ко всем этим тягостным чувствам присоединялась еще боязнь, свойственная каждой прямой натуре, когда невозможно любить того, кому приходится постоянно служить. Это было причиной моих душевных страданий. Я восхищалась императором с пылом, свойственным моему возрасту и воображению, и мне хотелось бы сохранить это восхищение; я искренне старалась обмануть себя на его счет, искала случая найти в нем то, чего от него ожидала. Это была тяжелая и неравная борьба, но когда она кончилась, я страдала еще сильнее.
В 1814 году многие удивлялись горячности, с которой я желала падения того, кто был основателем моего благосостояния, и возвращения тех, которые должны были разрушить его. Они называли неблагодарностью наш быстрый разрыв с императором и удивлялись покорности, с которой мы переносили свое полное разорение. Но они не могли читать у нас в душе и не знали, какие впечатления накопились в ней с давнего времени. Возвращение короля было для нас разорением, но успокаивало наши мысли и чувства. Мы предвидели для нашего сына такое будущее, которое даст ему возможность отдаться благороднейшим стремлениям своей молодости. «Может быть, мой сын будет беден, – говорил мне его отец, – но он не будет чувствовать себя связанным и стесненным, подобно нам». В свете строго урегулированном и искусственном, не имеют понятия о той радости, какую испытывает человек в положении, дающем возможность развить свои наклонности и полную свободу мысли.
