Десятого августа Бонапарт объявил Сенату о возведении Талейрана в сан вице-электора, а маршала Бертье – в сан вице-коннетабля. Генерал Кларк занял место Бертье в военном министерстве, где нашел возможность еще красноречивее выражать то восхищение, о котором я говорила выше. Обычная заботливость императора обо всем, что касается войны, знания, которые вносил в военное дело маршал Бертье, хорошее управление генерала Дежана, заведующего хозяйственной частью, – все это делало излишним какой-либо талант со стороны Кларка, у которого и не было таланта. Точный, неподкупный, умеющий вполне подчиняться, он выполнял то, чего от него требовали.
Между тем каждое утро узнавали о новых производствах в армии, о распределении наград, о новых местах, словом, обо всем том, что держит в напряжении честолюбие, алчность и тщеславие.
Открылись заседания Законодательного корпуса. Фонтан, избранный, как и всегда, председателем, произнес, по обыкновению, прекрасную речь о положении Франции, которое было действительно цветущим.
Бесчисленное множество регулирующих законов было представлено на утверждение этого собрания, также был представлен и бюджет, который доказывал отличное состояние финансов, и, наконец, список работ всякого рода повсюду в Империи – проектируемых, начатых или законченных. Деньгами, получаемыми в виде контрибуции в Европе, оплачивалось все, и Франция беспрерывно украшалась без всякого повышения налогов. Император, говоря с Законодательным корпусом и обращаясь к французам, дал отчет о своих победах, говорил о 5179 офицерах и 123 000 унтер-офицеров и солдат, взятых в плен во время этой войны, о полном завоевании Пруссии, о солдатах, расположившихся лагерем на берегу Вислы, о падении английского могущества, которое должно было явиться результатом таких успехов, и заканчивал тем, что он доволен нацией, которая так верно служила ему, чтобы доставить столько триумфов. «Французы, – сказал он, – я доволен: вы – великий, добрый народ».
Открытие Законодательного корпуса всегда было соединено с великолепной церемонией. Залу роскошно убирали, костюмы депутатов и придворных, окружавших императора, были великолепны, а сам он в этот день блистал золотом и бриллиантами. Хотя Бонапарт всегда вносил в церемониал некоторую поспешность, пышность, которую он любил, могла заменять величие, которого недоставало в случае такой поспешности. Во время церемонии, направляясь к приготовленному для него трону, Бонапарт всегда как будто бросался к нему. Это был не тот законный государь, который спокойно садился на королевский трон по праву, унаследованному им от предков, но это был могущественный властелин, который, возлагая на свою голову корону, всякий раз как будто вспоминал итальянский девиз, произнесенный им однажды в Милане: «Горе тому, кто осмелится прикоснуться к ней!»
Что вредило Бонапарту, когда он был на глазах у всех, так это обычные недостатки произношения. Как правило, он заставлял редактировать речи, которые желал произнести. За это брался обыкновенно Маре, иногда Виньо или даже Фонтан. Затем император старался выучить их наизусть, но это плохо ему удавалось, потому что малейшее принуждение было для него невыносимо. Наконец, он решался читать свою речь, которую ему переписывали очень крупными буквами, так как он не привык читать написанное и не разобрал бы того, что написал сам. Затем он старался произносить слова четко, но когда начинал читать, забывал все уроки и читал свою речь каким-то глухим голосом, едва раскрывая рот и с акцентом, скорее странным, чем иностранным, в котором было что-то неприятное, даже вульгарное. Я часто слышала от многих лиц, что они не могли отделаться от неприятного впечатления, слушая, как он говорит публично. Из-за его акцента, бывшего неоспоримым доказательством иностранного происхождения, его речь неприятно поражала и ухо, и ум. Иногда я сама испытывала это невольное чувство.
Пятнадцатого августа празднества были великолепны. Во дворце придворные, блистающие драгоценностями, присутствовали на концерте и на балете, который последовал за концертом. Залы Тюильри, заполненные сверкающей золотом толпой народа, посланники и самые знатные вельможи всей Европы, принцы, несколько королей, которые, несмотря на недавнее происхождение своего сана, так сияли, что могли придать еще больше торжественности празднеству, женщины, блистающие нарядами и красотой, первые музыканты в мире, то, что было самого изящного в балете Оперы, великолепный ужин, – все это представляло собой совершенно восточную роскошь.
В Париже были устроены общественные игры и удовольствия. Жители Парижа, веселые от природы, когда они собираются вместе, спешащие туда, где можно найти общество, теснились на улицах, при иллюминации, вокруг фейерверков и проявляли повсюду веселье, внушаемое удовольствием и прекрасной погодой. Но нигде не слышно было криков в честь императора. Казалось, о нем и не думали, пользуясь теми удовольствиями, которые он доставлял; но каждый принимал в них участие согласно своему характеру и своим личным склонностям, а этот характер и эти склонности делают из французов самый легкомысленный, но самый милый народ в мире.
Я видела, как англичане присутствовали на подобных празднествах и удивлялись порядку, откровенной веселости и согласию, которое устанавливалось в такие дни между всеми классами общества. Каждый, занятый своими развлечениями, старается не мешать соседу; никаких ссор, никакого недовольства, никакого опасного и отвратительного опьянения. Женщины и дети безопасно находятся в толпе, и о них заботятся. Помогают друг другу, чтобы вместе веселиться; делятся своим весельем, не зная друг друга; поют и смеются вместе те, кто никогда раньше не встречался друг с другом. В такие дни не особенно наблюдательный король легко может ошибиться. Это веселье, вполне зависящее от темперамента, вызванное на короткое время внешними предметами, может быть принято им за выражение чувств счастливого и преданного народа. Но если государи, которым суждено править Францией, не хотят заблуждаться, они должны больше прислушиваться к голосу своей совести, чем к народным крикам, чтобы знать, внушают ли они сами любовь и доставляют ли счастье своим подданным.
Впрочем, лесть придворных по этому поводу еще удивительнее. Сколько приходилось мне видеть людей, которые рассказывали императору об этом веселье народа в публичных местах в Париже, и они старались представить ему это как свидетельство благодарности! Я не решусь сказать, что император никогда не давал ввести себя в обман. Однако большей частью он казался тронутым этой благодарностью. Бонапарт не особенно доверял сообщениям посторонних лиц, а ему самому радость была так чужда!
В этом же месяце (августе) ко двору прибыло довольно много германских государей. Некоторые из них являлись для того, чтобы видеть императора, другие – чтобы добиться каких-нибудь милостей или какого-нибудь права для своих маленьких государств. Дальберг, князь-примас Рейнской конфедерации, также приехал в это время; он должен был совершить обряд венчания принцессы Екатерины Вюртембергской. Она приехала 21 августа. Ей исполнилось уже, кажется, двадцать лет; у нее была приятная наружность, но ее чрезмерная полнота, казалось, предвещала, что она будет в отца, который был так толст, что не мог садиться иначе, как на специально предназначенные для него кресла, и всегда обедал за столом, в котором был вырезан полукруг для живота. Вюртембергский король Фридрих I, человек очень умный, считался самым злым государем в Европе. Его подданные ненавидели его; говорили даже, что они несколько раз пытались отделаться от него. Теперь он уже умер.
