Свадьба этой принцессы и короля Вестфальского совершалась в Тюильри с большим великолепием. Гражданская церемония проводилась в Галерее Дианы, так же, как и свадьба принцессы Баденской. В воскресенье, 23-го, обряд венчания совершили в капелле Тюильри в присутствии всего двора.
Принц и юная принцесса Баденская также приехали в то время в Париж. Мы все нашли, что она похорошела; император, кажется, совсем не занимался ею; я расскажу о ней немного ниже. Король и королева Голландские приехали в конце августа. Они казались пребывающими в добром согласии, но были еще очень грустны после понесенной ими утраты; королева была чрезвычайно худа и страдала от начинающейся беременности. Вскоре после ее приезда в Париж нашлись люди, которые постарались снова заронить семена беспокойства в душу ее мужа. Они не побоялись очернить жизнь, которую вела эта несчастная женщина на водах; ее горе, ее слезы, которые она все еще проливала, ее убитый вид, состояние здоровья не обезоружили ее врагов. Она рассказывала о своих экскурсиях в горах и о том облегчении, которое доставляло ей зрелище дикой природы. Она говорила и о встрече с молодым Деказом, и об отчаянии, в котором он находился, и о том, как он жалел ее. Эти рассказы были просты и наивны, но клевета подхватывала их и снова будила подозрительность Луи. У него возникло желание вполне естественное, но несколько эгоистичное – отвезти свою жену и сына в Голландию; госпожа Луи выказывала по отношению к нему полное подчинение, которого он требовал; но императрица, испуганная плохим состоянием здоровья своей дочери, пригласила на консультацию докторов, которые объявили, что климат Голландии может еще больше повредить здоровью беременной женщины, у которой уже затронуты легкие.
Император решил, что до нового приказания удержит при себе свою падчерицу и ее маленького ребенка. Король подчинился этому очень неохотно и поставил в вину своей жене решение, которого она не добивалась, но которое удовлетворяло ее тайным желаниям, – и согласие этой четы было снова нарушено. Гортензия, на этот раз действительно оскорбленная новыми подозрениями своего ревнивого мужа, навсегда потеряла интерес к нему и стала его ненавидеть. «С этих пор, – говорила она мне, – я поняла, что моему несчастью ничем нельзя помочь; моя жизнь стала казаться мне совершенно испорченной; мне были противны величие и трон; я часто проклинала то, что люди называли моим счастьем; мне были чужды все радости жизни, все иллюзии, я как бы умерла для всего, что совершалось вокруг меня».
Примерно в это время Академия потеряла двух своих выдающихся членов: поэта Лебрена, который оставил после себя две прекрасные оды и пользовался репутацией замечательного поэтического таланта, и Дюро де ла Моля, переводчика Тацита, о котором все были высокого мнения, человека умного, близкого друга аббата Делиля. Он жил тихо, пользуясь своим небольшим достатком, окруженный друзьями; он был желанным гостем в обществе; сам император дал ему возможность жить спокойно и свободно, отказавшись от надежды подчинить его себе. Время от времени де ла Моль печатал свои произведения и находил во всеобщей симпатии награду за свою кротость и тихую жизнь, которую никогда не смущали никакая печальная мысль, никакой враждебный поступок.
Делиль, профессор в College de France, получал жалованье по кафедре литературы, созданной для него Легуве. Это был единственный дар, который поэт принял от Бонапарта. Он сохранил почтительное воспоминание о той, которую называл своей благодетельницей
[157]. Было известно, что Делиль писал поэму, где говорил о ней, о короле, об эмигрантах, и никто не вменял ему этого в вину. Правительство, всегда стремящееся изгладить подобные воспоминания, уважало их и не решалось запятнать себя постыдным преследованием милого старика, благодарного и всеми любимого.
Вопрос о двух местах в Академии на минуту занял парижские салоны. Немного говорили о Шатобриане. Император был раздражен против него, и молодой писатель, держась того направления, которое давала ему известность и опора на одну партию, не подвергая его притом действительной опасности, примкнул к оппозиции. Французская академия, проникнутая в то время принципами неверия, немного революционного, а главным образом философского, в духе прошлого века, также была против избрания человека, который сделал знаменем своего таланта знамя религии. Однако люди, знавшие Шатобриана, говорили, что его обычная жизнь не вполне соответствует тем проповедям, которыми он украшает свои произведения. Ему ставили в упрек чрезмерную гордость. Женщины, восторженно относившиеся к его таланту, несколько странным манерам, прекрасной наружности и к его репутации, любезничали с ним, и он не казался равнодушным к их авансам. Это крайнее тщеславие, это самомнение заставляли думать, что если бы император был с ним поласковее, то мог бы привлечь его к себе, но только заплатив очень дорогую цену
[158].
Заседания Законодательного корпуса продолжались; на них утверждались мало-помалу все законы, издаваемые Государственным советом, и административная организация императорской власти завершалась без всякой оппозиции. Благодаря своему гению и умению членов Государственного совета император был уверен, что сумеет править Францией с тем внешним видом законности, который заставлял ее молчать и который нравился его собственному уму, склонному к порядку. В том, что оставалось от Трибуната, он видел только очаг оппозиции, который, несмотря на свою слабость, мог иногда стеснять его, и император решил довершить его уничтожение, которое уже было начато в эпоху Консульства, когда значительно было уменьшено число его членов. Бонапарт заставил Сенат издать постановление, по которому все трибуны переходили в Законодательный корпус, – и тотчас же его сессия закончилась.
Речи, произнесенные на последнем заседании Трибуната, довольно замечательны. Порой удивляешься, что люди соглашаются играть друг перед другом известного рода комедию; впрочем, надо признаться, что к этому привыкли и это не особенно поражало. Сначала Беранже, член Государственного совета, появился с несколькими из своих коллег и, начав с напоминания о том, какие услуги Трибунат оказал Франции, сказал затем, что новое постановление придаст Законодательному корпусу полноту и значение, которые послужат гарантией прав народа. Председатель ответил от лица всего Трибуната, что его члены принимают это решение с доверием и уважением, так как прекрасно понимают его прямые выгоды. Затем трибун (Каррион-Низа) предложил составить адрес с выражением благодарности императору за доказательство уважения и благосклонности к Трибунату. Он прибавил, что считает себя выразителем настроения каждого из своих коллег и предлагает принести к подножию трона, как последний акт благородной деятельности, адрес, который поразит народ той политической идеей, что трибуны приняли акт Сената без сожаления, без всякого беспокойства за судьбу родины и в их душе вечно будет жить чувство любви к монарху. Это предложение было принято единодушно. Председатель Трибуната Фабр де л’Од был назначен сенатором.
