Госпожа Бонапарт, которая так умела владеть собой в его присутствии, рассказывая все это мне, выказывала сильное беспокойство. Порой она горько плакала, в иные минуты возмущалась неблагородством такого поступка. Императрица вспоминала, что, когда она вышла замуж за Бонапарта, он считал этот союз большой честью для себя, и находила, что поистине ужасно отталкивать ее ради возвышения после того, как она согласилась разделить с ним его скромную участь.
Иногда воображение доводило ее до того, что она выражала опасения за свою жизнь. «Я никогда не уступлю ему, – говорила она. – Конечно, я буду держать себя как его жертва, но если я буду слишком стеснять его, кто знает, на что он способен и устоит ли он против желания отделаться от меня?» Я всячески старалась охладить ее разгоряченное воображение, которое, конечно, увлекало ее слишком далеко. Хотя я знала, что Бонапарт никогда не останавливался перед политической необходимостью, я совсем не думаю, чтобы он был способен на те ужасные планы, в которых она тогда его подозревала. Но он так поступал в некоторых случаях и столь часто использовал такие слова, что это могло дать повод и к подобным предположениям; и хотя я, положа руку на сердце, заявлю, что в глубине своей совести не могла допустить, чтобы он когда-нибудь решился на подобный способ выйти из затруднения, но, видя сильное беспокойство императрицы, сумела ответить только: «Поверьте, ваше величество, что он неспособен дойти до этого».
Я удивлялась в душе, что женщина, настолько разочаровавшаяся в своем муже, снедаемая ужасным подозрением, потерявшая всякое чувство любви, довольно равнодушная к славе, могла так сильно дорожить радостями такого непрочного трона. Но видя, что ничто не может отвратить ее от этого, я по-прежнему довольствовалась тем, что советовала ей хранить глубокое молчание и держать себя в присутствии императора спокойно, с грустным, но решительным видом, так как это было единственным способом не допустить грозы или отдалить ее наступление. Бонапарт знал, что жена его всеми любима; с каждым днем общественное мнение становилось все враждебнее к нему, и он боялся еще больше вооружить его против себя.
Императрица, рассказывая о своем горе дочери, как я уже говорила, не встречала в ней человека, способного понять ее. Со времени смерти сына голландская королева еще больше, чем прежде, удивлялась страданиям своей матери; постоянным ее ответом были слова: «Как можно жалеть о потере трона?» Госпожа де Ларошфуко, с которой госпожа Бонапарт также вела откровенные беседы, была, как я говорила, несколько легкомысленна и ко всему относилась легко. Поэтому вся тяжесть признаний императрицы падала на меня. Император догадывался об этом и в то время, о котором я говорю, не ставил мне этого в вину. Я знаю даже, что он сказал Талейрану: «Надо согласиться с тем, что императрице дают хорошие советы». Когда его чувства уступали место разуму, он судил здраво даже о тех поступках, которые стесняли его, лишь бы они стесняли его не слишком сильно.
Как раз в это время состоялась поездка в Фонтенбло. Празднества, присутствие иностранных принцев и особенно та драма, которую Бонапарт готовил Испании, отвлекли его от вопроса о разводе, и сначала все было спокойно. Моя близость с Талейраном укреплялась, и императрица радовалась этому, так как надеялась, что это может при случае принести ей победу или по крайней мере будет для нее удобным. Я уже говорила, что в то время велись какие-то интриги между герцогом и герцогиней Бергскими и министром полиции Фуше. Госпожа Мюрат всегда умела поссорить с императрицей тех, кто приближался к ней, и пользовалась для этого своими связями и даже интригами. Талейран и Фуше с некоторым подозрением и завистью относились друг к другу, а в этот момент громадное значение Талейрана держало всех остальных в тени.
За две или за три недели до отъезда из Фонтенбло туда однажды утром приехал министр полиции. Он долго оставался в кабинете императора, а затем был приглашен к нему обедать, что случалось с немногими лицами. Во время обеда Бонапарт был очень весел. Я не помню теперь, каким развлечениям был посвящен вечер. Около полуночи все разошлись; но вдруг один из лакеев императрицы постучал в мою дверь. Моя горничная сказала, что я уже в постели, но Ремюза еще не ушел из моей комнаты. Этот человек ответил, что мне не нужно вставать, но императрица просит моего мужа сойти к ней. Ремюза тотчас же отправился и застал ее растрепанной, полуодетой, на ней не было лица. Она отослала женщин из комнаты и воскликнула, что погибла. При этом императрица подала моему мужу длинное письмо на листе очень большого формата; письмо было подписано самим Фуше. Он начинал послание с того, что уверял ее в своей старой преданности и говорил, что именно вследствие этого чувства решается раскрыть перед ней положение ее и императора. Он представлял императора могущественным, в апогее славы, верховным властелином Франции, но указывал, что Наполеон, обязанный Франции своим теперешним положением, является ответственным перед страной за ее будущее. «Не следует скрывать от себя того, ваше величество, – писал он, – что политическому будущему Франции вредит отсутствие у императора наследника. В качестве министра полиции я должен знать общественное мнение и знаю, что все беспокоятся о том, кто будет наследником подобной империи. Представьте себе, каким могущественным был бы теперь трон его величества, если бы он опирался на сына!» Эта выгода была пояснена подробно и искусно, что и в самом деле могло быть верным.
Далее Фуше писал о том, что супружеская нежность императора совершенно противоречит его политике, и предвидел, что император никогда не решится потребовать такой тяжелой жертвы; потому он осмелился посоветовать госпоже Бонапарт сделать самой мужественное усилие, примириться с этим и принести себя в жертву Франции. И затем министр рисовал очень трогательную картину впечатления, которое произведет этот поступок на всех в настоящем и в будущем. Наконец, письмо заканчивалось уверением в том, что император не знает о его существовании; боялись даже, что это не понравится императору, и императрицу просили сохранить все в глубокой тайне.
Можно представить себе, что письмо это было украшено более или менее красноречивыми фразами, обдумано и очень тщательно написано.
Первое, что подумал Ремюза, – это что Фуше мог решиться на подобную попытку только по соглашению с императором. Но он не сообщил этого предположения императрице, которая явно старалась подавить закравшееся подозрение.
– Что мне делать? – воскликнула она. – Как предотвратить эту угрозу?
– Я советую вам, – отвечал ей Ремюза, – сейчас же пойти к императору, если он еще не спит, или пойти к нему завтра рано утром. Поймите, вы не должны показать, что советовались с кем-нибудь. Дайте ему прочесть это письмо, наблюдайте за ним, если можете; но, как бы то ни было, покажите, что вы раздражены этим косвенным советом, и снова объявите ему, что послушаетесь только прямого приказания, отданного лично им.
Императрица согласилась с этим и просила моего мужа рассказать все Талейрану и передать ей, что он посоветует. Так как было уже поздно, она отложила разговор с императором до завтрашнего дня.
Когда она показала письмо императору, он выказал сильнейший гнев. Он уверял, что действительно ничего не знал об этом поступке, что Фуше проявил совершенно нежелательное усердие, что если бы министр не уехал в Париж, он устроил бы ему хороший нагоняй; говорил, что накажет Фуше, если императрица этого желает, что готов даже лишить его места министра полиции, если она этого потребует. Бонапарт сопровождал эти слова ласками, но все же его манера держать себя не успокоила императрицу, и она говорила мне потом, что он как будто чувствовал себя неловко во время этого объяснения.
