Поездка в Фонтенбло закончилась в середине ноября, к великому удовольствию каждого из нас, так как все устали от празднеств, отличавшихся таким принужденным характером.
Иностранные принцы по большей части возвратились к себе, ослепленные великолепием, которое было выказано, если можно так выразиться, с крайней расчетливостью, так как император требовал самой строгой экономии в своих собственных делах. Он был очень доволен, когда Ремюза попросил у него для расходов по устройству празднеств и спектаклей всего только 150 000 франков. В самом деле, если сравнить эту сумму с результатом, то станет понятно, до какой степени следовало быть расчетливым при расходах. Император, который желал все знать, припомнил по этому случаю, сколько стоили в прежние времена подобные поездки
[169]; это сопоставление удовлетворило его тщеславие, и надо сказать, что этим действительно стоило гордиться. Обер-гофмаршал держал придворную прислугу очень строго, нанимал ее и платил ей, – все было в порядке и очень точно урегулировано. Дюрок умел замечательно хорошо управлять императорским дворцом, но отличался притом большой строгостью, которая всецело зависела от строгости самого господина. Служба происходила по правилам самой суровой дисциплины; наказания были серьезными, и требовательность никогда не уменьшалась; и при этом каждый всегда был на своем месте, все шло без противоречий и правильно. Следили за тем, чтобы не было никаких злоупотреблений; жалованье прислуге было заранее вычислено и определено. В буфетах всякая мелочь – простой бульон или стакан сахарной воды – давалась не иначе, как с разрешения обер-гофмаршала или по его записке. Во дворце вообще не происходило ничего, о чем бы он не знал. Но обыкновенно он молчал и говорил обо всем только одному императору, который осведомлялся обо всех мелочах.
Бонапарт уехал из Фонтенбло, чтобы совершить небольшое путешествие в Италию. Он хотел опять увидеть Милан, показаться в Венеции и повидаться со своим братом Жозефом, но главным образом, как мне кажется, он хотел принять окончательное решение относительно королевства Италии, думая этим решением успокоить Европу и показать королеве Этрурии, дочери испанского короля, что ей придется покинуть свое королевство. Втайне готовясь захватить Испанию, он знал, что соединение этих корон – Франции и Италии – в одних руках часто пугало Европу. Призывая Евгения занять в будущем итальянский трон, он объявил, что это соединение не будет вечным, и предполагал, что эта уступка будет принята, так как она не лишала его власти и ставила известные границы власти его наследника.
Мюрат, который видел большие выгоды для себя в том, чтобы не прерывать отношений со своим шурином, добился разрешения сопровождать его, к большому неудовольствию Талейрана, предвидевшего, что его отсутствием воспользуются, чтобы все более отстранять его планы.
Император уехал 16 ноября, а императрица возвратилась в Париж. Князь-примас пробыл там еще некоторое время, так же, как и принцы Мекленбургские. Они приезжали в Тюильри каждый вечер, играли в карты, немного разговаривали, слушали музыку; но императрица, по-видимому, говорила с принцем Мекленбург-Шверинским немного больше, чем с другими. Это заметили, как я говорила, но только смеялись и придавали этому так мало значения, что шутили с самой императрицей. Однако некоторые лица приняли эти шутки за правду и вновь написали об этом императору; по возвращении он очень сердился.
Бонапарт привык легко прощать себе самому всевозможные фантазии, но был строг к другим. Однажды в этот период в Париже в одном из маленьких театров давали водевиль, который имел громадный успех и который всем хотелось посмотреть. У госпожи Бонапарт возникло такое же желание, как и у других. Она поручила Ремюза взять для нее маленькую ложу; одевшись просто и сев в карету без гербов, она инкогнито отправилась в этот театр в сопровождении нескольких дам и обоих принцев Мекленбургских. Об этом пустяке написали императору в Милан; император, со своей стороны, написал грозное письмо и, возвратясь в Париж, упрекал свою жену в том, что она не умела сохранить своего достоинства. Я вспоминаю также, что в своем недовольстве он указывал ей на то, как сильно повредила себе некогда французская королева, которая вела себя недостойным образом, забывая о своем положении и позволяя себе подобные легкомысленные поступки.
Во время отсутствия Бонапарта императорская гвардия с триумфом вступила в Париж; ее приветствовал префект, и в честь нее были устроены празднества.
Я говорила уже и о том, что были снова восстановлены общины сестер милосердия. Министр внутренних дел собрал сестер милосердия у императрицы-матери и в ее присутствии вручил им медали. Император желал, чтобы его мать стояла во главе всех благотворительных учреждений; но в ее манере держать себя не было ничего, что могло бы сделать ее популярной, и она неохотно и неумело выполняла то, что было на нее возложено.
Император, по-видимому, был доволен администрацией в Италии и объехал все это королевство. Он отправился в Венецию, где к нему присоединились Жозеф, а также король и королева Баварские, которые хотели нанести ему визит, и госпожа Баччиокки, желающая добиться некоторого увеличения своих владений.
В это время Россия порвала все сношения с Англией, а некоторая часть нашей армии, находившаяся еще на севере Германии, начала угрожать шведскому королю. Бернадотт вел в Гамбурге переговоры с недовольными шведами и приобрел себе хорошую репутацию, которую старался сохранить всеми способами, тратя деньги, чтобы создать себе приверженцев. Впрочем, трудно предположить, чтобы у него тогда уже зародилась мысль о том, что с ним произошло впоследствии. Но честолюбие, хотя еще довольно смутное, заставляло его пользоваться случаем, каков бы он ни был, а в это время можно было, в сущности, при известных обстоятельствах на все решиться и на все надеяться.
Принц Бразильский уехал из Лиссабона 29 ноября, и через несколько дней после этого туда вступил генерал Жюно с нашей армией, объявив, по обычаю, что мы пришли освободить португальцев от английского ига. В конце этого месяца император, собрав в Милане Законодательный корпус, объявил, что торжественно усыновляет Евгения, который становится наследником итальянской короны вследствие отсутствия прямых наследников у императора. Вместе с тем император разрешил ему носить титул принца Венецианского, а маленькой новорожденной принцессе дал титул принцессы Болонской. После этого, 1 января 1808 года, он возвратился в Париж.
В то время я была погружена в очень печальные занятия. По возвращении из Фонтенбло я застала свою мать больной. Ее болезненное состояние сначала не внушало мне беспокойства. Хотя она сильно страдала, но была очень довольна улучшением в нашем положении, и в начале ее болезни я поставила наш дом на очень широкую ногу, как этого желал император. К концу декабря состояние моей матери стало настолько опасным, что мы могли думать только об уходе за ней, и наш дом был закрыт. Через три недели после этого нас постигло большое горе: мы лишились ее, и я лишилась, таким образом, одной из главных радостей.
