Когда Талейран говорил со мной подобным образом, я жалела его от всей души, потому что понимала, до какой степени эта бесцветная молодость должна была повлиять на всю остальную его жизнь. Но тем не менее я сознавала в глубине души, что если бы у него был более твердый характер, то он воздержался бы от того заключения, к которому пришел. Я не скрывала от него своего огорчения, что он испортил жизнь подобным образом.
Очень возможно, что роковое равнодушие к добру и злу было основной чертой натуры Талейрана, но, нужно отдать ему справедливость, он никогда не возводил в принцип безнравственность. Он признавал добродетель у других, уважал ее и никогда не старался испортить ее какой-либо системой порока. Кажется, ему доставляло даже некоторое удовольствие наблюдать ее.
Я часто слышала, как он хвалил поступки, которые являлись горькой критикой его собственных; в разговоре он никогда не бывал безнравственным или противником религии; он уважал приличных священников, любил их хвалить; он был добр и справедлив в душе, никогда не применяя к себе того, что ценил в других; он держался в стороне. Талейран был слаб, холоден и с давних пор до такой степени ко всему равнодушен, что нуждался в развлечениях, подобно тому как притупившийся вкус нуждается в пикантной пище.
Серьезные мысли по вопросам нравственности или естественных чувств были ему неприятны, так как приводили к размышлениям, которых он опасался, и посредством шутки он старался отделаться от того, что чувствовал. Множество различных обстоятельств привело к тому, что он был окружен людьми испорченными и легкомысленными, которые поощряли его во многих ничтожных делах; эти люди были удобны ему, потому что не давали задуматься, но они не могли спасти его от глубокой тоски, которая овладевала им из-за настойчивой потребности делать какое-нибудь большое дело. Подобные дела не утомляли его, потому что он отдавался им всецело, редко отдаваясь чему-нибудь всей душой.
Талейран обладал незаурядным умом, часто бывал справедлив, ясно видел правду, но поступал как человек слабый. В нем была какая-то мягкость и то, что называют разнузданностью; он постоянно обманывал надежды всех вокруг, очень нравился, но никогда не удовлетворял, и в конце концов внушал к себе какое-то сожаление, к которому у людей, часто видевших его, присоединялась искренняя привязанность.
Мне кажется, что в то время, когда между нами существовала близость, она принесла ему пользу. Мне удавалось пробудить в нем дремавшие чувства, вызвать возвышенные мысли; я старалась заинтересовать его целым рядом переживаний, или новых для него, или забытых им; он был обязан мне новыми волнениями и ставил мне это в заслугу. Талейран часто приходил ко мне; признаюсь, что я не всегда ценила это, так как он не находил во мне никакой снисходительности к своим способностям, и я говорила с ним таким языком, какого он давно не слышал.
В то время его все больше и больше оскорбляло то, что замышляли против Испании. Истинно дьявольские хитрости, которые готовил император, оскорбляли если не его нравственность, то по крайней мере приличие, которое Талейран всегда вносил как в политику, так и в общественные дела. Он предвидел, какие из этого выйдут результаты, предсказывал мне их в то время и однажды заявил: «Несчастный хочет поставить на карту свое положение!» Талейран всегда хотел, чтобы испанскому королю (Карлу IV. – Прим. ред.) была объявлена открытая война, если не удастся добиться от него желаемого, чтобы ему предложили выгодные условия, прогнали князя Мира и посредством брачного союза сблизились с инфантом Фердинандом. Но император противился подобному ходу дела, являясь на этот раз жертвой интриг, которыми его окружали. Мюрат и князь Мира, как я говорила о том раньше, льстили себя надеждой получить два трона. У императора не было желания доставить им это удовольствие; но он обманывал их и слишком охотно верил, что ему будет легко достичь своей цели. Таким образом, все хитрили в этом деле, и вместе с тем все были обмануты.
Зимой отделка прелестной залы в Тюильри была окончена. В дни раутов давали спектакли, чаще всего итальянские, иногда французские. Двор показывался во всем своем блеске; билеты для входа в верхние галереи раздавали жителям города: мы представляли для них весьма интересное зрелище. Всем хотелось присутствовать на этих представлениях.
Старались выказывать необыкновенную роскошь. Давались балы и даже маскарады. Это было для императора новым развлечением, и он охотно ему предавался. Некоторые из министров, его сестра, Мюрат и князь Невшательский получили приказание принимать у себя большое общество из числа придворных и городских жителей. Мужчины бывали в домино, а женщины – в изящных костюмах, и на этих собраниях почти единственным удовольствием была возможность замаскироваться, – так как все знали, что присутствует сам император, и страх встретить его заставлял собравшихся молчать. Сам же он, замаскированный с головы до ног, хотя его легко было узнать по манерам, проходил по апартаментам Тюильри, обыкновенно опираясь на руку Дюрока. Он приставал к женщинам, и его слова были не особенно приличны, но если кто-нибудь обращался к нему и не был тотчас же узнан, то Бонапарт срывал с него маску, выдавая себя этим невежливым проявлением могущества. Ему доставляло удовольствие, замаскировавшись, мучить некоторых мужей правдивыми или ложными рассказами об их женах. Между тем, если он узнавал, что эти разоблачения повлекли за собой некоторые последствия, то раздражался, так как не хотел, чтобы к нему было отнесено выражение неудовольствия, вызванного им самим.
Отдаваясь всем этим удовольствиям, он продолжал много работать, и его очень занимала его личная борьба с английским правительством. Ему нравилось отвечать газетными статьями на всеобщее недовольство по поводу поднятия цен на сахар и кофе и по поводу того, что народ оказался лишен английских товаров. Бонапарт покровительствовал всевозможным изобретениям. Он надеялся, что свекловичный сахар и другие изобретения, как по части некоторых производств, так и относительно красок, избавят нас от потребности в иностранных продуктах. По его требованию министр внутренних дел сделал ему публичный доклад на основании писем от торговых палат, полученных через префектов. В них одобрялась континентальная система, которая должна была предписать временные лишения, чтобы утвердить в будущем систему свободных морей.
Англичан повсюду преследовали; их арестовывали в Вердене, конфисковали их имущество в Португалии, заставляли Пруссию вступить в коалицию против них; угрожали Швеции, так как шведский король упрямо оставался их союзником. Струна натягивалась и готова была порваться. Было совершенно ясно, что только смерть одного из противников положит конец этой распре, и благоразумные люди начинали уже серьезно беспокоиться. Но так как нас обманывали относительно всего, что совершалось, то закрадывалось недоверие и при чтении газет. Их читали, но им не верили. Император употреблял в этом случае все свои силы, но никого не мог убедить. Такое недоверие раздражало его, и он с каждым днем относился к парижанам все с большим и большим предубеждением. Император старался убедить их из тщеславия; ему казалось, что он не в достаточной мере проявляет свое могущество, если оно не распространяется на умы; самый верный способ понравиться ему заключался в том, чтобы казаться доверчивым. «Вы любите Бертье, – говорил ему Талейран, – потому что он верит в вас».
