Иногда в газетах, в виде отдохновения от политических статей, помещали рассказы, в которых приводились слова и повседневные поступки императора. Например, сообщалось о том, что он пожелал увидеть картину Давида, изображавшую церемонию его коронования, привел в восторг и заинтересовал художника многими тонкими и удивительными замечаниями, а уходя от него, снял шляпу, чтобы проститься с ним и выказать ему благоволение, которое выказывал всем художникам.
Это напоминает мне, как однажды он упрекнул Люсея, одного из своих дворцовых префектов, которому тогда было поручено управление Оперой, в том, что тот несколько высокомерно принимал артистов, когда им приходилось иметь с ним дело. «Знаете ли вы, – сказал он префекту, – что талант, в какой бы области он ни был, есть истинная сила и что я сам, принимая Тальма, всегда снимаю шляпу?» В его словах имелось некоторое преувеличение, но верно то, что он был благосклонен к выдающимся артистам и поощрял их своими щедротами и похвалами. Однако император и требовал, чтобы они всегда готовы были посвятить свое искусство его удовольствию и похвалам в его адрес, так как его пугала выдающаяся репутация, независимая от его воли; его раздражала слава, которую не он сам создал.
Двадцать первого января 1808 года Сенат дал согласие на то, чтобы собрать 80 000 солдат из рекрутского набора 1809 года.
Член Государственного совета Ренье, обычный оратор в подобного рода случаях, указывал, что, подобно тому, как предшествующие наборы привели к достижению мира на континенте, этот набор приведет к освобождению морских путей; и никто не возразил против подобных рассуждений. Все знали, что сенатор Ланжюине и некоторые другие пытались иногда представить Сенату свои соображения по поводу этих рекрутских наборов, столь частых и столь строгих, но все рассуждения рассеивались как дым и ничего не меняли в принятых заранее решениях. Сенат, робкий и покорный, не внушал народу никакого доверия, и мало-помалу все привыкли смотреть на него с некоторого рода презрением. Люди строги по отношению друг к другу. Они не прощают один другому слабостей и готовы восхищаться в других добродетелями, которые часто бывают для них недоступны. Наконец, какова бы ни была тирания, общественное мнение всегда мстит за себя в большей или меньшей степени, если только желают его слушать. Нет ни одного деспота, который не знал бы того, что о нем думают и за что его порицают. Бонапарт прекрасно знал, чем он был, по мнению французов, как в хорошем, так и в дурном смысле, но он льстил себя надеждой, что сумеет стать выше всего этого.
В докладе, сделанном военным министром генералом Кларком по поводу нового рекрутского набора, мы читаем буквально следующее: «Политика в народном духе была бы бедствием для Франции, так как сделала бы несовершенными те великие результаты, которые вы подготовили». Никто не обманывался относительно этой формулы; однако можно было спросить себя, как в комедии: «Кого это здесь обманывают?» Но все молчали, и этого было достаточно.
Кажется, что в тот момент, когда открылся английский парламент, император еще надеялся на несогласие между английским правительством и народом. Дебаты были довольно оживленные, и оппозиция, по своему обыкновению, гремела. Император помогал ей всеми силами, в «Мониторе» печатали громоподобные статьи. Некоторым английским журналистам платили деньги, и с их помощью над ежись вызвать беспорядки. Английский кабинет, в сущности, шел по пути, который был хоть и трудным, но почетным для страны, и одерживал верх. При каждой новой подаче голосов император испытывал новый прилив гнева и признавался, что ничего не понимает в этой форме правления, «казалось бы, либеральной, но где голос народа не имеет никогда никакого значения». Иногда Бонапарт с какой-то парадоксальной смелостью замечал: «Во Франции, в сущности, гораздо больше свободы, чем в Англии, так как для народа всего ужаснее иметь право высказывать свое мнение, которое никто не слушает. В конце концов, это только оскорбительная комедия, подделка под свободу. Что касается меня, то не может быть, чтобы от меня скрывали положение Франции, я сам знаю все, я получаю точные донесения, и я не так безрассуден, чтобы делать то, что шло бы вразрез с интересами или характером французов. Все сведения доходят до меня как до общего центра. Я поступаю согласно этим сведениям, между тем как у наших соседей не отказываются поддерживать олигархию какой бы то ни было ценой. А в нынешнем веке люди предпочитают скорее повиноваться человеку искусному, с абсолютной властью, чем унизительной силе всюду выродившейся аристократии».
В начале февраля отпраздновали свадьбу мадемуазель Таше, креолки, родственницы госпожи Бонапарт. Ее сделали принцессой, и голландская королева выдала ее замуж. Семья ее мужа (герцога Аренберга) была преисполнена радости и выказывала замечательную угодливость, надеясь на большое возвышение. Развод совершенно разочаровал семью, и родственники поссорились с молодой принцессой.
В то время в Париже находился граф Румянцев, министр иностранных дел России. Это был человек с умом и душой; он явился в Париж, восхищенный императором и воодушевленный искренним энтузиазмом своего молодого государя. Но он умел владеть собой и стал внимательно наблюдать за императором, заметив, в каком стесненном положении находятся парижане, принимая славу, но не приписывая ее себе. Граф был поражен некоторыми противоречиями и составил себе об императоре довольно невысокое мнение, которое впоследствии могло, конечно, повлиять и на царя. Император спросил его:
– Как вы находите мой способ управления Францией?
– Слишком строгим, ваше величество, – ответил Румянцев.
Бонапарт назначил генерал-губернатором по ту сторону Альп князя Боргезе, который был послан в Турин со своей женой. Князь вынужден был продать императору все лучшие статуи виллы Боргезе, которыми украсили наш Музей. В то время это была восхитительная коллекция всех лучших произведений искусства в Европе, собранных с такой заботливостью и выставленных с таким изяществом в Лувре. Подобного рода победой Бонапарт очень хорошо умел действовать на тщеславие и вкус французов.
Комиссия, во главе которой стоял Бугенвилль, сделала на заседании Государственного совета доклад об успехах в науке, литературе и искусствах с 1789 года. Выслушав доклад, император ответил следующим образом:
«Я желал выслушать вас по поводу успехов человеческого ума в эти последние годы, так как мне хотелось, чтобы сказанное вами было услышано всеми народами и заставило замолчать хулителей нашего века, которые стремятся задержать развитие человеческого ума, желая совершенно подавить его. Мне хотелось знать, что нужно сделать, чтобы поощрить ваши труды, так как я не могу иначе содействовать их успеху. Благо моих подданных и слава моего трона одинаково заинтересованы в процветании наук. Мой министр внутренних дел сделает мне доклад обо всех ваших нуждах; вы всегда можете рассчитывать на мое покровительство».
Таким образом, император занимался всем в одно и то же время и искусно соединил все человеческие успехи с блеском и славой своего царствования.
Я уже говорила о том, что он очень желал создать вокруг себя династии, которые увековечили бы память о тех наградах, которые он давал своим избранникам. Он был оскорблен противодействием со стороны Коленкура, который уехал в Россию, объявив очень решительно, что так как он не может жениться на госпоже К., то не женится никогда. Император старался победить и другую оппозицию, которую встречал со стороны человека, особенно им любимого, – князя Невшательского, маршала Бертье. В течение многих лет этот последний был сильно привязан к одной итальянке, которая отличалась поразительной красотой, хотя ей было далеко за сорок, к княгине Висконти. Она пользовалась громадным влиянием на Бертье, и ей прощались многочисленные развлечения, которые она разрешала себе у него на глазах, так как умела представить их в желаемом свете или же добиться прощения. Маршал Бертье, которого мучил император, часто просил у своего господина, как награды за свою верность, чтобы он простил его за эту дорогую его сердцу слабость. Император раздражался, насмехался, снова принимался за свое, но не мог преодолеть этого упорного сопротивления, которое продолжалось несколько лет. Однако своими словами и просьбами он наконец сломил упорство своего любимца, и Бертье, проливая искренние слезы, согласился жениться на принцессе из Баварского дома, которая была с этой целью привезена в Париж. Их обвенчали в присутствии императора и императрицы. Принцесса была некрасива и не могла заставить своего мужа позабыть о привязанности, которую он сохранил до конца жизни.
