Между тем Бонапарты торжествовали. Евгений, предмет их вечной зависти, был действительно в немилости и внушал императору тайное беспокойство. Вдруг в конце января, в самое суровое время, он получил приказание отправиться со своим полком в Италию. Это приказание должно было быть исполнено в двадцать четыре часа. Евгений не мог более сомневаться в том, что был в полной опале. Императрица считала немилость делом рук госпожи Д.; она много плакала, но сын ее решительно потребовал, чтобы она не высказывала никаких протестов. Он простился с императором, который держался с ним холодно, и на другой день мы узнали, что полк флигельманов выступил со своим полковником во главе и шел с ним, несмотря на зимнее время, ускоренным маршем.
Госпожа Луи Бонапарт, говоря мне об этой суровости, радовалась, однако, повиновению своего брата. «Если бы император потребовал подобной вещи от кого-нибудь из своих, – говорила она мне, – было бы много шума и протестов, но в данном случае не было произнесено ни одного слова, и я думаю, что Бонапарт будет поражен подобным послушанием». И действительно, так и случилось, и особенно – благодаря злорадству его братьев и сестер, – император любил разрушать чужие планы.
Он удалил своего пасынка в минуту ревности, но тотчас же захотел вознаградить его за достойное поведение, и 1 февраля 1805 года Сенат получил два послания от императора
[68]. В одном из них он объявлял о возведении маршала Мюрата в достоинство принца и великого адмирала Империи, это было вознаграждением за его недавние услуги и результатом многочисленных вмешательств со стороны госпожи Мюрат. В послании, полном привязанности и лестном для принца Евгения, последний назначался государственным канцлером; это была одна из важнейших должностей в Империи. Евгений узнал об этом назначении в нескольких лье от Лиона, где курьер застал его сидящим верхом на лошади перед своим полком и совершенно засыпанным беспрерывно падавшим снегом.
Прежде чем говорить о великом событии, которое доставило нам новое зрелище и, конечно, послужило причиной войны, разразившейся осенью того же года [то есть о присоединении Короны Италии к Короне Франции], мне хотелось бы закончить рассказ о госпоже Д.
Она все больше и больше казалась предметом внимания императора и по мере того, как убеждалась в своем могуществе, все менее обращала внимания на императрицу, по-видимому, даже забавляясь ее страданиями. Двор совершил маленькое путешествие в Мальмезон, и всякие стеснения были отброшены – резче, чем когда бы то ни было. Император, ко всеобщему удивлению, прогуливался в садах с госпожой Д. и юной госпожой Савари, так как они не боялись ни ее доносов, ни ее наблюдений; своим делам он отдавал гораздо меньше времени, чем обыкновенно. Императрица оставалась в своей комнате, проливая обильные слезы, снедаемая беспокойством, думая о признанной фаворитке, о немилости, о забвении, может быть, даже о разводе, вечно возрождающемся предмете ее беспокойства. Она не в силах была устраивать бесполезные сцены; только грусть выдавала ее страдания и тронула наконец сердце мужа. Потому ли, что она снова пробудила его нежность, или потому, что удовлетворенная любовь начала ослабевать, но наконец случилось то, что император сам предвидел. Однажды, оставшись с глазу на глаз со своей женой и видя ее готовой заплакать из-за нескольких слов, с которыми он к ней обратился, Бонапарт вернулся к ласковому тону, каким когда-то говорил с ней. Он признался ей, что был сильно влюблен, но что все кончено. Он откровенным образом посвятил жену во все, что произошло, и прибавил, что стал замечать, будто им хотят руководить. Он признался ей, что госпожа Д. сделала множество довольно злостных разоблачений. Затем император довел свои признания до самых интимных подробностей, что было крайне неделикатно, и кончил тем, что попросил императрицу помочь ему порвать связь, которая не доставляла ему больше удовольствия.
Императрица вовсе не была мстительна, нужно отдать ей в этом справедливость. Как только она увидела, что ей нечего больше бояться, ее гнев угас. В восторге от того, что незачем больше беспокоиться, она не проявила никакой строгости по отношению к императору и снова сделалась той приятной и снисходительной женой, которая всегда так легко прощала мужа. Она противилась каким бы то ни было резким действиям по этому поводу и уверила его, что если он изменит свое поведение относительно госпожи Д., то и она изменит свое, и даже обещала постараться поддержать ее. Императрица только сохранила за собой право переговорить с бывшей соперницей. И действительно, призвав ее, говорила с ней довольно искренно, указала на то, чем та рисковала, постаралась отнести на счет ее молодости и неосторожности все проявления легкомыслия и, наконец, рекомендуя ей быть более осторожной в будущем, обещала полное забвение прошлого.
И в этом разговоре госпожа Д. показала, что великолепно владеет собой. Хладнокровно отрицая, что заслужила подобные предупреждения, не проявляя ни малейшего волнения и тем более ни малейшей благодарности, она затем сохранила внешнее спокойствие и сдержанность перед всем двором, который в течение некоторого времени не спускал с нее глаз. Это доказало, что сердце ее не было сильно затронуто только что порвавшейся связью и что она удивительно ловко может управлять своими тайными чувствами, так как трудно поверить, чтобы она не была глубоко оскорблена, хотя бы в своем тщеславии. Император, боявшийся проявлений хотя бы малейшего ига по отношению к себе, как я уже говорила, старался до известной степени подчеркнуть, что если таковое и имело место, то сейчас полностью свергнуто. По отношению к госпоже Д. были забыты даже правила вежливости. Император не смотрел на нее, говорил иногда о ней в небрежном тоне госпоже Бонапарт, которая иной раз не могла отказать себе в удовольствии повторить его слова некоторым лицам. Он старался представить свои чувства мимолетной фантазией и краснел оттого, что был влюблен, так как это означало признать пусть временное, но подчинение власти, более сильной, чем его собственная.
Это поведение убедило меня в истинности того, что я часто говорила императрице, чтобы ее утешить: хорошо и приятно быть женой такого человека, поскольку, по крайней мере, это может удовлетворить гордость, но всегда будет тяжело и бесполезно быть его фавориткой, и не в его натуре как вознаграждать слабую и чувствительную женщину за принесенные ею жертвы, так и предоставить женщине честолюбивой шанс проявить свое влияние.
