Бонапарт легко привлек Мори к себе, немного приласкав, пригласил его во Францию, где он играл довольно смешную роль. Талейран, у которого не изгладились воспоминания о скандалах в Учредительном собрании, нашел немало возможностей слегка отомстить кардиналу, язвительно подчеркивая его глупость и его неуместную хвастливость.
В то время как император путешествовал по Италии, утверждая повсюду свое могущество, в то время как все вокруг утомлялись от постоянных представлений, которых он требовал от своего двора, когда императрица, счастливая возвышением своего сына, хотя и огорченная разлукой с ним, забавлялась всеми этими празднествами и возможностью блеснуть великолепием драгоценных камней и самых изящных туалетов, – я вела самую спокойную и приятную жизнь в долине Монморанси у госпожи д’Удето, о которой уже говорила. Воспоминания этой милой женщины переносили меня в те времена, которые она любила описывать; мне нравилось слушать ее рассказы о знаменитых философах, которых она так хорошо знала и о чьих привычках и разговорах так умело могла поведать.
Париж во время моего отсутствия оставался пустынным и спокойным. Я виделась иногда с госпожой Луи Бонапарт во дворце Сен-Лё, который купил ее муж. Луи казался занятым исключительно украшением своего сада. Его жена была одинока, больна и пребывала в страхе проронить хоть одно слово, которое ему не понравится. Она не смела ни радоваться его возвышению, ни плакать о его отсутствии, которое было бесконечным.
Однажды, когда я была у нее с визитом, она сообщила мне новые слухи о Полиньяках, запертых в замке Гам: они сделали попытку бежать оттуда, и их перевели в Тампль, а императрицу обвинили в том, будто она из-за меня отнеслась ко всему этому с большим интересом. Госпожа Луи подозревала, что Мюрат является автором этого обвинения, которое, конечно, не имело никаких оснований: госпожа Бонапарт и не думала больше об этих двух заключенных, а я совершенно потеряла из виду герцогиню Полиньяк.
Я старалась жить уединенно, чтобы таким образом ответить на толки, которые распространяли по поводу моего поведения. Но меня очень огорчали эти старания и в особенности то, что я не могла воспользоваться своим положением и быть полезной так, как мне бы хотелось, самому императору или тем лицам, которые желали добиться от него, благодаря мне, некоторых милостей.
В моем характере всегда было довольно много благожелательности; к тому же известное самолюбие заставляло меня служить тем, кто вначале меня порицал, и с помощью массы услуг, не лишенных великодушия, вынудить смолкнуть критиков. Наконец, мне казалось, что император привлечет к себе людей, если позволит мне передавать ему их просьбы и нужды. И так как я еще была привязана к нему (хотя теперь он внушал мне больше страха, чем прежде), я все-таки желала, чтобы его любили. Однако пришлось уяснить себе, что он не всегда одобряет мои планы и я сама могу сделаться их жертвой. Надо было больше думать о самозащите, чем покровительствовать другим.
Размышления по этому поводу огорчали меня, но в другие моменты, примиряясь со своей судьбой, я старалась примениться к неровностям своего положения и видеть только хорошие стороны. У меня было в обществе известное влияние, которое мне нравилось, и имелось известное благосостояние, хотя иногда приходилось стесняться, как это бывает со всеми людьми, у которых нет солидного имущества, а есть много обязательных расходов; но я была молода и мало думала о будущем. Общество, окружавшее меня, было приятно: мать моя была безукоризненна, муж – добр и любезен, а старший сын мой – очарователен. Я была очень дружна со своей сестрой, умной и доброй.
Все это отвлекало мои мысли от двора и помогало переносить неприятности. Мое здоровье постоянно беспокоило меня, так как было слабо, а тревожная жизнь, по-видимому, еще ухудшала его. В конце концов, я не знаю, почему говорю о себе так подробно; если когда-либо все это будет читать кто-либо, кроме моего сына, нужно, не колеблясь, все это выбросить
[75].
Во время пребывания императора в Италии в «Комеди Франсез» имели успех две пьесы: «Тартюф нравов» Шерона (перевод, или, вернее, подражание «Школе злословия» Шеридана) и «Тамплиеры». Шерон был человеком умным, депутатом Законодательного собрания, женился на племяннице аббата Морелле; я была чрезвычайно дружна с ними. Аббат писал императору, прося его дать место Шерону, и по возвращении Бонапарта из путешествия «Тартюф нравов» был сыгран в его присутствии. Пьеса так понравилась императору, что он спросил Ремюза, кто ее автор. Узнав, что автор явно заслужил поощрение и должность, Бонапарт в минуту доброжелательности назначил его префектом в Пуатье. К несчастью для семьи Шерона, он умер там через три года.
«Тамплиеры» были прочитаны Бонапарту Фонтаном и вызвали частью одобрение, частью порицание. Император хотел, чтобы в пьесе сделали несколько поправок, но автор, Ренуар, отказался. Император был несколько оскорблен. Ему не понравилось, что «Тамплиеры» имели такой большой успех. Он был настроен против произведения, а отчасти и против автора, и порицал их с тем своеобразным смешением мелочности и деспотизма, которые так уживались в нем, когда кто-либо или что-либо вызывали его недовольство. Все это случилось уже после его возвращения.
В общем, он желал, чтобы его мнения и вкусы служили для всех образцом. Ему понравилась опера «Барды» Лесюэра, и он готов был найти возмутительным то, что парижская публика судила иначе.
Император уехал из Генуи, чтобы возвратиться прямо в Париж. В последний раз он видел эту прекрасную Италию, где ему удалось всецело поразить воображение людей: как генералу, как миротворцу и как правителю. Он возвратился через Мон-Сени и организовал работы, которые должны были так же, как и в Симплоне, облегчить сношения между двумя нациями
[76]. Он увеличил двор, призвав в него знатных итальянских вельмож и дам. Он назначил нескольких камергеров из бельгийцев, и вокруг уже слышалось множество акцентов, которыми только и различались торжественные приветствия, к нему обращенные.
Одиннадцатого июля император прибыл в Фонтенбло, а оттуда вернулся в Сен-Клу. Через некоторое время после его приезда в «Мониторе» были помещены довольно резкие статьи, возвещавшие грозу, которая должна была разразиться в Европе. Иногда в этих статьях попадались резкие выражения, которые выдали их автора. Сохранилась одна из них, особенно меня поразившая. Английские газеты передавали, что в Лондоне напечатали предполагаемую генеалогию семьи Бонапарта, которая относила его дворянское происхождение к весьма отдаленным временам. «Эти изыскания довольно наивны, – говорится в заметке. – Всем тем, кто спрашивает, с какого времени начинается дом Бонапарта, легко ответить. Он начался 18-го брюмера».
