Я вновь увидела императора и испытала смешанные чувства радости и некоторой горечи. Трудно было не разволноваться в его присутствии; но я страдала потому, что это волнение было смешано с известным недоверием, которое он начинал мне внушать
[77].
Императрица встретилась со мной вполне дружески. Я довольно откровенно рассказала ей о своих тайных горестях, выразив удивление по поводу того, что прежняя преданность нисколько не защитила меня перед ее супругом от каких бы то ни было внезапных обвинений. Она передала ему мои слова. Так как в них были и правда, и сила, он выслушал их довольно благосклонно. Император возвратился опять к той мысли, что преданностью может называться только та преданность, благодаря которой человек отдается целиком, со всеми своими чувствами, со всеми мнениями; он повторил, что мы должны отказаться от малейших наших прежних привычек, чтобы думать только о его интересах, о его воле. Наградой будет возвышение, богатство, полное удовлетворение честолюбия. «Я дам им все, – сказал он, говоря о нас, – чтобы смеяться над теми, которые осуждают их сегодня, и, если они захотят порвать с моими врагами, я брошу их врагов к их ногам». Впрочем, в течение всего времени перед кампанией Аустерлица ум императора был занят самыми серьезными делами и мало проявлялись его личные черты, поэтому наше положение снова стало довольно спокойным.
Я вспоминаю сейчас маленький анекдот, интересный только потому, что может еще лучше охарактеризовать этого странного человека; мне кажется, я не должна обойти его молчанием.
Деспотизм императора увеличивался по мере того, как расширялся его двор. Нужно признать, что Бонапарт хотел быть единственным руководителем мнений, желал, чтобы они формировались по его велению. Он компрометировал человека, мог погубить женщину за одно слово, без всяких предосторожностей. Но в то же время горячо возмущался, если общество решалось наблюдать и осуждать поведение тех, кого он ставил под защиту своего ореола.
Во время путешествия по Италии близость и праздность при дворах повели к некоторым более или менее серьезным ухаживаниям, о которых писали в Париж и о которых любили посплетничать. Однажды вдруг Бонапарт входит в столовую с довольно веселым лицом, опирается на спинку кресла, в котором сидит его жена, и обращается к нам – то к одной, то к другой – с ничего не значащими фразами, затем начинает расспрашивать нас о нашей жизни и, наконец, говорит, сначала полунамеками, о том, что среди нас находятся такие, о которых в обществе много разговоров.
Императрица, которая хорошо знала своего мужа и предвидела, что, слово за слово, он может зайти очень далеко, желала прервать этот разговор. Но император продолжал, и через несколько минут разговор стал очень неловким. «Да, дамы, – заявил он, – вы интересуете добрых жителей Сен-Жерменского предместья. Они говорят, например, что у вас есть связь с М., что вы…» И обратился таким образом к двум или трем среди нас. Можно легко представить себе, в какое неловкое положение поставил нас всех подобный разговор. Мне кажется также, что император забавлялся той неловкостью, которую создавал. «Но, – добавил он вдруг, – пусть не думают, что я одобряю подобные предположения! Затронуть мой двор – значит, затронуть меня самого. Я не хочу, чтобы позволяли себе хоть одно слово относительно меня или моей семьи и двора». При этом лицо его сделалось угрожающим, а тон – более строгим. Затем император заявил, что вышлет любую женщину, которая произнесет хотя бы одно слово относительно придворной дамы, но, говоря это, горячился один, так как никто из нас не желал ему отвечать.
Императрица сократила завтрак, чтобы закончить эту сцену. Начавшееся движение прервало императора, который удалился так же, как и пришел. Одна из дам, блаженная поклонница Бонапарта, готова была умилиться над добротой господина, который желал, чтобы наша репутация была чем-то священным. Но госпожа де ***, женщина большого ума, ответила ей с нетерпением: «Да, если император будет защищать нас подобным способом, – мы погибли!»
Бонапарт очень удивился, когда императрица указала ему, как смешна была эта сцена; он всегда считал, что мы должны быть ему благодарны за ту горячность, с какой он оскорблялся, когда задевали нас.
Во время пребывания в Сен-Клу он много работал и составил множество декретов, относящихся к управлению новыми департаментами, образованными в Италии. Кроме того, увеличил Государственный совет, которому с каждым днем придавал больше значения, так как был уверен в его зависимости от себя. Показывался в Опере, и парижане хорошо встречали его. Однако Бонапарт находил их несколько холодными, сравнивая их с жителями провинций. Жизнь его была полна и серьезна; иногда ему надоедала охота, он гулял только раз в день и принимал просителей только раз в неделю.
