Так мало-помалу исчезли последние следы Республики, которая просуществовала, или казалась существующей, тринадцать лет.
Глава XIV
1805 год
Талейран и Фуше – Речь императора в Сенате – Отъезд императора – Бюллетени Великой армии – Нищета в Париже во время войны – Император и маршалы – Сен-Жерменское предместье – Трафальгар – Путешествие Ремюза в Вену
В эпоху, о которой я говорю, Талейран был в дурных отношениях с Фуше, но, что особенно любопытно, этот последний обвинял Талейрана в недостатке совести и искренности. Он постоянно помнил, что во время покушения 3-го нивоза Талейран обвинял его в небрежности по отношению к Бонапарту и немало содействовал его отставке. Возвратившись в министерство, Фуше сохранял в тайне свое недовольство, но не упускал случая проявить его резкими и несколько циничными насмешками, которые, впрочем, составляли обычный тон его разговора. Талейран и Фуше были действительно замечательными людьми, и оба были очень полезны Бонапарту; но невозможно представить себе меньше сходства и меньше точек соприкосновения между двумя лицами, находящимися в столь постоянных отношениях. Один стойко сохранял грациозные, но дерзкие (если можно так выразиться) манеры вельмож старого режима. Тонкий, молчаливый, умеренный в своих речах, холодный в обхождении, любезный в разговоре, он обязан был своей силой только самому себе, так как не опирался ни на какую партию; он никому не доверялся, был непроницаем относительно дел, которые ему были поручены, и относительно своего собственного мнения о господине, которому служил. Чтобы закончить характеристику Талейрана, надо сказать еще, что он подчеркивал известную небрежность, не забывая о своих удобствах, был изыскан в своем туалете, надушен, любил хороший стол и все наслаждения роскоши, никогда не заискивал перед Бонапартом, умея быть для него желанным, никогда не льстил ему публично, зная, что всегда будет ему необходим.
Фуше, напротив, истинный продукт революции, не заботясь о своей особе, носил вышивки и шнуры, демонстрирующие его отличия, так, будто сам с пренебрежением к ним относится, и даже при случае подсмеивался над ними; деятельный, оживленный, всегда несколько озабоченный, болтливый, довольно лживый, подчеркивающий известного рода откровенность, которая могла быть последней степенью хитрости, он охотно хвастался, был склонен подвергать себя суждению других, рассказывая о своем поведении, и старался оправдать себя только пренебрежением к морали или равнодушием к одобрению. Но Фуше тщательно поддерживал отношения с партией якобинцев, которую император должен был щадить в его лице, и это беспокоило Бонапарта.
Несмотря на все это, в натуре Фуше присутствовало известного рода добродушие, у него были даже некоторые внутренние достоинства. Он был хорошим мужем некрасивой и довольно скучной женщины и очень добрым, даже слабым отцом. Он рассматривал революцию в общем, ненавидел мелкие интриги, ежедневные подозрения, и именно поэтому его полиция не удовлетворяла императора. Там, где Фуше видел достоинство, он отдавал ему справедливость; его месть никогда не носила личного характера, и он не казался способным на продолжительную зависть. Вероятно даже, что если в течение нескольких лет он оставался врагом Талейрана, то это происходило не столько из-за личного недовольства, сколько потому, что император старался поддерживать эту холодность между двумя людьми, сближение которых считал опасным для себя. И действительно, приблизительно в то время, когда они сблизились, он перестал доверять им и несколько удалил их от своих дел.
Но в 1805 году Талейран пользовался гораздо большим влиянием, чем Фуше. В то время надо было основывать монархию и импонировать Европе и Франции искусной дипломатией и пышным двором, – и бывший знатный вельможа мог давать обо всем этом гораздо лучшие советы. У Талейрана была серьезная репутация в Европе; знали о его консервативных взглядах, которые казались иностранным правителям достаточной гарантией морали. Император, желая внушить доверие своим соседям, должен был подкреплять свою подпись подписью своего министра иностранных дел. Он прощал ему это лестное отличие до тех пор, пока считал его полезным для своего проекта.
Волнение в Европе в момент разрыва с Россией и Австрией сделало еще более частыми совещания императора с Талейраном; когда Бонапарт уехал, чтобы открыть кампанию, министр отправился в Страсбург, чтобы явиться к императору в момент, когда французская пушка укажет начало переговоров.
В середине сентября в Сен-Клу распространился слух о предстоящем отъезде. Ремюза получил приказание отправиться в Страсбург, чтобы приготовить помещение для императора. Императрица так живо выразила желание следовать за своим супругом, что было решено, что она отправится в Страсбург вместе с Ремюза. За ними должен был следовать довольно многочисленный двор. Так как мой муж уезжал, мне очень хотелось сопровождать его, но здоровье мое становилось все хуже и хуже, и я была не в состоянии совершить путешествие. Мне пришлось подчиниться этой новой разлуке, которая была тоже тяжела, но совершенно в ином роде, чем прежняя. В первый раз со времени моего появления при этом дворе император отправлялся в армию. Опасность, которой он подвергался, снова вызвала всю мою привязанность к нему: я была не в силах в чем-нибудь упрекать его, когда он уезжал по такой важной причине, а мысль, что многих из тех лиц, которые уезжали вместе с ним, я, быть может, никогда не увижу, заставляла сжиматься мое сердце и вызывала порой слезы на глазах. Вокруг себя я видела жен и матерей, расстроенных, но не смеющих обнаружить свое горе, – такова была сила страха! Так же точно военные подчеркивали свою беззаботность – необходимую внешнюю деталь в их положении. Но в то же время среди них было немало тех, кто, достигнув достаточного состояния и не предвидя того почти гигантского возвышения, к которому приведет их война, искренно жалели о богатой и спокойной жизни, к которой привыкли в течение последних лет.
Во Франции со строгостью применялись рекрутские наборы, которые, конечно, волновали провинции. В Париже партии льстили себя надеждой, что многое будет пересмотрено, и с известной холодностью относились к новой славе, которую должна была приобрести наша армия. Но солдат и простой офицер полны были огня и надежды и летели к границам с тем рвением, которое предсказывает успех.
Двадцатого сентября в «Мониторе» появилась следующая заметка: «Император Австрии без переговоров и предварительных объяснений и без объявления войны захватил Баварию. Курфюрст удалился в Вюрцбург, где собралась вся баварская армия».
Двадцать третьего числа император явился в Сенат; он внес декрет, призывавший резервы за последние пять лет. Военный министр Бертье прочел донесение о предстоящей войне, а министр внутренних дел указал на необходимость охранять берега с помощью Национальной гвардии.
Речь императора была проста и внушительна, все ее одобрили; причины нашего недовольства против Австрии были подробно изложены в газетах. Без сомнения, Англия, если не обеспокоенная, то по крайней мере утомленная пребыванием наших войск у ее берегов, направила всю свою политику к тому, чтобы поднять против нас врагов на континенте. А создание Итальянского королевства, в особенности присоединение его к Французской империи, сильно обеспокоило австрийский кабинет. Не зная тайн дипломатии этого времени – от чего я очень далека, – невозможно понять, почему русский император порвал с нами. Возможно, торговые притеснения начали беспокоить его в его отношениях с Англией. Если угодно, я добавлю слова самого Наполеона, сказанные в то время: «Император Александр молод, ему хочется испытать славу и, как всем детям, идти по другой дороге, чем его отец».
