Среди радостей и искреннего восхищения, проявленного Парижем, главные государственные учреждения и должностные лица не упустили, конечно, случая выразить свое одобрение в пышных выражениях. Перечитывая сегодня спокойно речи, произнесенные в то время в Сенате и Трибунате, приветствия префектов и мэров, послания епископов, можно спросить себя, возможно ли, чтобы голова не закружилась от таких чрезмерных похвал. Вся слава прошлых времен растаяла перед славой Бонапарта; имена самых великих людей померкли; с этих пор молва должна была краснеть от всего того, что она провозглашала до сих пор, и т. п., и т. п.
Тридцать первого декабря собрался Трибунат, и его председатель Фабр де л’Од объявил о возвращении депутации, посланной к императору и рассказывавшей о чудесах, свидетельницей которых она была, а также о прибытии большого количества знамен. Восемь из них император жаловал городу Парижу, восемь – Трибунату и пятьдесят четыре – Сенату; эти последние должны были быть переданы всем составом Трибуната.
После речи председателя множество членов Трибуната бросились вперед, чтобы высказать свои пожелания: один предложил выбить золотую медаль, другой – поставить памятник, устроить императору, как в античные времена, триумф; наконец, пожелали, чтобы весь Париж целиком вышел ему навстречу. «В языке нельзя найти выражений достаточно сильных, – сказал один из депутатов, – чтобы коснуться столь возвышенного предмета или передать чувства, вызываемые им». Маркиз Каррион-Низас предложил, чтобы шпага, которую император носил в битве при Аустерлице, была торжественно освящена при заключении общего мира.
Каждому хотелось превзойти в своей речи другого, и во время этого заседания, продлившегося несколько часов, действительно было исчерпано все, что может внушить воображению язык лести. Однако этот самый Трибунат продолжал беспокоить императора, потому что его учреждение все еще сохраняло как бы тень свободы; и император счел впоследствии необходимым уничтожить его, чтобы докончить утверждение своего деспотизма даже в мельчайших его проявлениях. Когда император вычеркнул Трибунат – тогда было употреблено именно это слово, – он решился сказать: «Вот мой последний разрыв с Республикой».
Первого января 1806 года члены Трибуната отнесли в Сенат знамена и предложили воздвигнуть колонну. Сенат поспешил облечь это пожелание в декрет; он постановил также, что письмо императора, посланное вместе со знаменами, будет выгравировано на мраморе и помещено в зале заседаний. Таким образом, сенаторы оказались на высоте трибунов.
Вскоре начались приготовления к празднествам, которые должны были начаться по возвращении императора. Ремюза послал мне приказание, чтобы театры приготовили постановку некоторых подходящих произведений. «Комеди Франсез» выбрал трагедию Лакло «Гастон и Баярд» (полиция изменила некоторые стихи, неудобные для произнесения
[88]), а Опера занялась новыми дивертисментами.
Между тем император, подписав мир, уехал из Вены, оставив жителям прокламацию, полную лестных слов по отношению к ним и их правителю, среди которых были следующие: «Я мало показывался среди вас не из пренебрежения или ложной гордости, но потому, что не хотел отвлекать вас ни от одного из тех чувств, которые вы должны питать к вашему правителю, поскольку с ним я хочу заключить скорый мир».
Выше мы видели истинные мотивы, задержавшие императора в Шенбруннском замке.
Хотя французская армия была сдерживаема в Вене довольно строгой дисциплиной, но, несомненно, жители Вены с большой радостью наблюдали отъезд гостей, которых приходилось принимать, содержать и заботливо кормить. Если желают составить себе представление о тех заботах, какие должны были оказывать нам побежденные, достаточно привести следующий пример: генералы Жюно
[89] и Бессьер, помещавшиеся у принца Эстергази, получали каждый день из Венгрии все необходимое для изысканного стола, и между прочим – токайское вино. Такое внимание оказывал им принц, у которого они жили на всем готовом.
Я вспоминаю рассказ, услышанный от Ремюза: когда император явился в Вену, прежде всего поспешили осмотреть погреба императорского дворца, чтобы найти токайское вино, и были очень удивлены, не найдя ни одной бутылки, – император Франц забрал все с собой.
Бонапарт приехал в Мюнхен 31 декабря и на другой день провозгласил баварского курфюрста королем Максимилианом I. В послании к Сенату император сообщил об этом событии, а также об усыновлении принца Евгения и о его браке, который желали совершить до возвращения в Париж.
Принц Евгений не замедлил явиться в Мюнхен; перед этим он принял Венецианскую область и успокоил, по возможности, своих новых подданных достойными и умеренными прокламациями.
Император считал себя обязанным похвалить Итальянскую армию. В одном из бюллетеней читаем: «Народы Италии проявляли много энергии, император много раз говорил: «Почему бы народам Италии не показать себя со славой на мировой сцене? Они полны ума и страсти, в них легко будет вызвать военную доблесть!»». Он обратился к солдатам с прокламациями, несколько напыщенными, в его обычной манере, но, говорят, они произвели большое впечатление в армии.
Кроме того, император издал прекрасный декрет, в особенности если учесть, что он был полностью исполнен:
«Мы усыновляем, – заявил он, – сыновей и дочерей генералов, офицеров и солдат, убитых при Аустерлице. Они будут воспитываться в Рамбуйе и Сен-Жермене, мы дадим им места и выдадим их замуж. Они прибавят к своему имени имя Наполеона…»
Курфюрст, или, вернее, король Баварии, является младшим принцем Цвейбрюкенского дома, который достиг курфюршества вследствие прекращения правящей ветви. В царствование Людовика XVI он был послан во Францию и поступил на службу к нашему королю. Вскоре он стал командовать полком и довольно долго служил то в Париже, то в гарнизонах некоторых наших городов. Курфюрст Максимилиан привязался к Франции и оставил о себе хорошую память благодаря своей доброте и приветливым манерам. Он был известен под именем принца Макса.
Однако жениться во Франции он отказался. Принц Конде предложил выдать за него свою дочь, но отец принца и его дядя, курфюрст Цвейбрюкена, не согласились на этот брак. Причиной было то, что принц Макс как человек небогатый, вероятно, вынужден был бы сделать некоторых из своих дочерей канониссами; а иные монашеские ордена не согласились бы принять их в свою среду из-за мезальянса, который представляла собой связь Людовика XIV с госпожой де Монтеспан
[90].
