Но, оставляя в стороне мотивы, нужно признать, что преимущество было на нашей стороне. Это было заметно по возвращении короля. Женщины, имевшие законное право находиться при дворе, по привычке к свободе или к «своей почве», по выражению вельмож, внесли в Тюильри свободные манеры и резкие выражения, которые составляли довольно пикантный контраст с молчаливым изяществом строгого и точного церемониала двора Бонапарта.
В назначенный день император взошел на трон вместе с императрицей, которая села слева от него; принцессы и фрейлины разместились на табуретах, а придворные чины стояли по обеим сторонам. Придворные дамы, жены маршалов, придворных министров, в пышных одеждах медленно подходили к подножию трона и молчаливо делали реверанс. Мужчины следовали за ними. Церемония была очень длинна. Сначала она очаровала императора, который любил этикет, но кончилось тем, что это смертельно ему надоело и всех стали торопить; насилу уговорили его остаться на троне до завершения церемонии. Наполеон готов был на нас взвалить вину за то, что сам предписал нам исключительно по своей воле.
Вскоре после этого он отправился в Оперу и был встречен громкими приветствиями огромной толпы. Давали дивертисмент, составленный Эсменаром, автором популярной поэмы «La Navigation». Представители различных наций, собравшись вместе, выражали радость и пели арии в честь победителя. К ним присоединился партер; со всех сторон залы вдруг стали махать лавровыми ветвями и кричать: «Да здравствует император!» Наполеон был тронут, – это не могло его не тронуть. Быть может, в последний раз тогда публика выражала свой энтузиазм не по приказу.
Несколько позднее императору были выражены подобные же приветствия в «Комеди Франсез», но непредвиденное обстоятельство придало новый, немного неприятный оттенок впечатлениям этого вечера. Давали «Аталию», и Тальма играл роль Абнера. Во время представления император принимает курьера, принесшего известие о вступлении французских войск в Неаполь, и тотчас же посылает адъютанта к Тальма с приказанием прервать пьесу, выйти к рампе и объявить об этом событии. Тальма повинуется и громко читает весь бюллетень. Публика аплодирует, но, помнится, мне показалось, что приветствия были не так естественны, как в Опере.
На другой день наши газеты объявили падение той, которую называли современной Аталией; эту побежденную королеву оскорбляли, презирая всякие общественные приличия, которые предписывают обыкновенно уважение к несчастью
[97]. Кстати, чуть позже, на открытии Законодательного корпуса, все заметили, с каким искусством Фонтан, хваля Бонапарта, избегал оскорблять свергнутых им государей. Он относил свои похвалы главным образом к умеренности, с которой был заключен мир, и к восстановлению могил в Сен-Дени. В общем, можно составить целую коллекцию произнесенных в это царствование Фонтаном речей, могущих служить образцами приличия и вкуса.
Вскоре император вернулся в Тюильри к своей обычной деловой жизни, а мы – к нашей придворной, по этикету, регулированному самым тщательным образом. Чем многочисленнее становился двор, тем однообразнее он был по виду; каждый делал каждую минуту то, что должен был делать, но никто не старался выйти из узкого круга интересов, создаваемого одними и теми же обязанностями. Деспотизм, возраставший с каждым днем, страх, испытываемый каждым, – самый наивный страх получить выговор за неисполнение какой-либо мелочи, – наше всеобщее молчание – все это ставило разнообразных людей в салонах Тюильри на почти одинаковую ступень. Теперь стало и вовсе бесполезно проявлять чувства или ум, так как не было ни единого повода испытать какое бы то ни было впечатление или обменяться какими бы то ни было мыслями. Император, занятый великими проектами, до известной степени уверенный во Франции, обращал свои взоры на Европу, и его политика не ограничивалась уже желанием повелевать умами своих сограждан. Точно так же он стал пренебрегать теми маленькими успехами среди окружающих, которых сам искал раньше. Я могу сказать, что он смотрел на свой двор с тем равнодушием, с каким относился к уже одержанной победе, в противоположность той, какую еще надо было одержать. Ему всегда хотелось завоеваний, и, чтобы добиться их, он не пренебрегал никакими способами очаровывать; но едва только заметив, что его власть установлена, он никогда не старался быть приятным.
Лишь одно преимущество было у императорского двора, зависимого и подчиненного: внутри него не происходило ничего, похожего на интригу. Каждый имел внутреннее убеждение в том, что все зависит только от воли господина; поэтому никто и не пытался идти иным путем, кроме пути, указанного свыше, – и в отношениях друг с другом можно было насладиться некоторым покоем.
Жена императора была от него почти в такой же зависимости, как и все остальные. По мере того как начинания становились более грандиозными, они делались ей все более и более чуждыми: европейская политика и судьбы мира мало беспокоили ее; круг ее идей не достигал тех возвышенных умозрений, которые могли влиять на что-то, не касавшееся ее лично. В это время императрица была спокойна за себя, довольна судьбой своего сына и жила мирно и равнодушно; она проявляла равную приветливость ко всем, не испытывая особенно дружеских чувств, а только большую доброжелательность. Она не искала удовольствий и не боялась скуки; всегда кроткая, приветливая, спокойная и, в сущности, беззаботная, она не испытывала больше тех ревнивых беспокойств, которые вносили столько смятения в ее жизнь в предшествующие годы, так как привязанность ее к мужу сильно охладела. Императрица с каждым днем все лучше и лучше понимала его и старалась ничем не смущать, убедившись в том, что лучший способ сохранить влияние на Бонапарта заключается в покое, который она доставляет ему ровностью своего характера.
Я говорила уже не раз, что человек, подобный ему, не имел ни времени, ни наклонностей, приводящих к любви; и императрица поэтому прощала ему все увлечения, которые порой заменяют мужчинам любовь. Она довела свою любезность до того, что покровительствовала некоторым его мимолетным фантазиям, сделалась поверенной и привыкла не обижаться на это.
Император требовал, чтобы к его внутренним апартаментам примыкал салон, занятый дамами, выбранными из буржуазии. Им дали титул дам-привратниц. Придворные дамы собирались в большом салоне в Тюильри или Сен-Клу. Дальше шел другой салон, за которым следовали внутренние комнаты. В этом втором салоне и оставались дамы-привратницы, они должны были открывать двери, когда проходила императрица, и объявлять о ее появлении, так же как и о появлении императора, когда он проходил из своих апартаментов к жене. Это были молодые красивые особы; иногда они привлекали беглый взгляд Бонапарта, а жена его об этом знала или не знала – в зависимости от того, нравилось ему говорить или скрывать, – но это нисколько не пугало ее.
По возвращении из Аустерлица император снова увидел госпожу Д., но, по-видимому, не обратил на нее внимания; императрица обращалась с ней так же, как и с другими. Говорили, что Бонапарт иногда возвращался к прежним воспоминаниям по отношению к этой женщине, но так мимолетно, что двор едва ли мог заметить это, и, так как не происходило никаких новых инцидентов, никто не обращал на эти мелочи внимания.
