— Или ему помогли, — пробормотала я.
День за днем ужасные события в оранжерее понемногу забывались, благодаря магии жизни меня даже кошмары не мучили, но сейчас слова Аддингтона вдруг прозвучали весьма отчетливо:
— Когда он удерживал меня в оранжерее, он сказал что-то вроде: мне помогли прийти к этой мысли…
— Ты уверена? — Тереза вскинула брови.
— Да, после случившегося это напрочь вылетело у меня из головы, но…
В столовой неожиданно воцарилась тишина. Я огляделась: Миралинда сидела с открытым ртом, а мама слегка побледнела.
— Эм… — сказала я. — Простите, пожалуйста. Я вам не рассказывала, что… В общем, неважно, все это в прошлом. Еще рагу?
В подтверждение своих слов я взглянула на блюдо, где лежало горячее.
— Он что-то еще говорил? — переспросил Анри.
— Не думаю, что это лучшая тема для обеда, — резко произнес Эрик, накрывая мою руку своей.
В эту самую минуту малыш толкнулся так, что я дернулась.
— Ай…
Следом дернуло низ живота, неожиданно сильно.
— Ой…
— Лотте! — Эрик вскочил. — Все в порядке?
Я вцепилась в край стола и улыбнулась:
— Почти…
— Почти?!
— Да, — я сдавила руку мужа, глядя на него широко распахнутыми глазами. — Кажется, наш малыш собирается появиться на свет.
Эпилог
В главном зале королевской художественной галереи Вилль д’Оруа было не протолкнуться, а на меня было устремлено столько взглядов, что я не сразу услышала голос распорядителя, обращающегося ко мне:
— Ваша светлость… кхм, ваша светлость!
Когда он чуть повысил голос, я обернулась. Высокий лысеющий мужчина во фраке вырос рядом, как многолетнее дерево под влиянием магии жизни: быстро и очень неожиданно.
— Ваша светлость, одна мадемуазель спрашивает, можно ли с вами переговорить. Я бы, конечно, сразу ее отправил, но вы просили сообщать, если это по поводу искусства, и…
— Жиль, вы все правильно сделали, — ответила я. — Пригласите ее.
— Сию минуту.
Распорядитель исчез так же быстро, как появился, а я снова повернулась к картине. Над ней я работала чуть дольше, чем над остальными (временами приходилось прерываться, потому что слезы текли сами собой), но я все-таки закончила ее к открытию выставки. На огромном полотне раскинулось бескрайнее, пронзительно-высокое небо, а под ним — поле аламьены. Мужчина и женщина стояли, соединив руки, а рядом с ними маленькая девочка держала бабочку в раскрытых ладонях.
Эту историю я назвала «Бабочка», и именно возле нее собиралось больше всего людей. Выставка, открытие которой состоялось несколько часов назад, моя первая выставка в Ольвиже, на которой были представлены не только мои работы, но и работы многих молодых художников со всей Вэлеи. Изначально мы с Эриком хотели представить на ней и «Девушку» (он все-таки восстановил ее для меня), но потом отказались от этой идеи. Она нашла свое место в гостиной нашего городского дома в Ольвиже. Как символ того, что объединила нас во всех смыслах.
— Ваша светлость, — снова распорядитель.
За его спиной стояла худенькая темноволосая девушка, на вид не старше шестнадцати лет, а впрочем, возможно, дело было именно в ее телосложении. Одетая более чем просто, с зажатым под мышкой альбомом, она взволнованно и серьезно смотрела на меня, и на миг я словно перенеслась на четыре года назад, в Королевский музей искусств в Лигенбурге.
— Мадемуазель Жюстин Орини, ее светлость, герцогиня де ла Мер.
— Ваша светлость, — девушка сделала реверанс.
Альбом поехал вниз, и она едва успела его подхватить, заметно смутившись.
— Можно просто Шарлотта, — сказала я, когда распорядитель отошел. — О чем вы хотели со мной поговорить, Жюстин?
— О своей картине. Я написала ее недавно, но мне отказали, когда я пыталась подать ее на выставку. Знаю, что вы очень заняты, но возможно, кто-то из ваших помощников мог бы на нее посмотреть.
— Давно вы пишете? — спросила я.
— Несколько лет.
— Здесь ваши наброски? — я кивнула на альбом. — Могу я посмотреть?
— Разумеется, — она протянула мне свои работы, и я отметила, что ее руки слегка дрожат. — Но это только эскизы.
Я открыла альбом и улыбнулась: на первом же листе малыш тянул в рот огромное пирожное. Мать наклонилась к нему, чтобы вытереть перепачканную мордашку сына. На втором толстый добродушный мужчина выставлял на прилавок поднос с пышными плюшками, его круглое лицо лучилось счастьем — сразу видно, что он рад тому, что делает. Точно так же, как и Жюстин. Дальше можно было не смотреть, но я все равно не удержалась и очутилась на набережной Лане́. Перегнувшийся через парапет мальчишка болтал ногами, проходившие мимо девушки так тесно сплелись руками, что сразу видно — о чем-то секретничают.
Я закрыла альбом и вернула его Жюстин.
— Чудесные наброски.
Девушка слегка покраснела.
— Спасибо, ваша светлость.
— Та картина, о которой вы говорите… Это ваша единственная работа?
— Нет, конечно нет, — она улыбнулась, прижимая эскизы к груди. — Я пишу с утра до ночи, когда не занята в лавке булочника, я его помощница. Просто мне кажется, что это самое лучшее, что я когда-либо создавала.
— Ты знаешь о школе «Штрихи аламьены», Жюстин?
Ее глаза вспыхнули, но тут же погасли.
— Знаю, но пока у меня нет денег на обучение.
— Деньги на обучение тебе не потребуются. Приходи завтра, к десяти утра. Учебный год только начался, мы еще успеем поставить тебя в группу.
Девушка широко распахнула глаза.
— То есть… то есть мне просто прийти, и вы… возьмете меня учиться?
От волнения она снова чуть не выронила альбом, но тут же снова прижала его к груди.
— Да. Всем нашим ученикам полагается стипендия, — добавила я. — И жилье при пансионе, потому что совмещать серьезную работу и обучение будет достаточно сложно, у нас очень интенсивная программа.
Эта школа стала моим детищем. Сбылась моя мечта — писать сколько захочу и дарить такую возможность другим. В школе, которую я открыла в Ольвиже два года назад, обучались как девушки, так и юноши. «Штрихи аламьены» принимала подающих надежды детей и взрослых, всех, у кого не было возможности оплатить обучение, зато было искреннее желание серьезно заниматься искусством. Наш первый выпуск состоится только через год, но уже сейчас я видела, какие надежды подают наши ученики.
— То есть мне придется уйти от месье Вирана? — она, казалось, искренне расстроилась.
