А может быть, вернуться к нему и все рассказать? И если он отвернется, если отринет ее – останется только умереть.
Умереть… Покинуть все это!
Пока она шла, белая мгла, окутывавшая землю, рассеялась. Стоило подняться туману, стоило солнцу чуть-чуть пригреть, просушить очень теплый, но влажный ночной воздух, как замелькали везде бабочки. Мир оживал! Из-под каждого листка, каждой ветви вспархивали птицы, кружились вокруг Вари, заглядывали ей в лицо, трепетали крыльями, словно пытались остановить, предостеречь от чего-то. Может быть, они советуют ей молчать? Ничего не открывать Василию? Может быть, они твердят ей, что она невиновна, а значит, не должна своими руками разрушать свою жизнь? Конечно, конечно!
– Я ничего ему не скажу! – громко промолвила Варя, и птицы, не то вспугнутые звуком ее голоса, не то, наоборот, успокоенные этими словами, резко взвились в вышину и затерялись в кронах великолепных баньянов, чьи воздушные корни серыми нитями спускались с веток к самой земле, приникали к ней, прорастали новыми и новыми стволами.
Что-то темно-серое сдвинулось вдруг, ожило на одном этом корне-стволе. Варя вскрикнула, но это был только хамелеон – обманчиво-свирепый, с сонными глазами хамелеон, пытающийся подобраться к гнезду древесных муравьев.
– Брысь! – сказала ему Варенька. – Иди вон травку ешь, серый!
Хамелеон, словно обидевшись, сделался изумрудно-зеленым и мгновенно исчез в высокой траве.
Какие-то светлые тени ринулись с вышины баньяна и заставили Варю вскрикнуть. Но это были обезьяны – обыкновенные хульманы, которые уселись на ветках в пресмешных позах: одна из них зажала себе уши длинными тоненькими пальчиками, словно человеческий голос показался ей слишком громок. Другая закрыла глаза ладошками, явно испугавшись Вари, третья зажала рот, чтобы не запищать, а четвертая спрятала за спину лапки, словно опасалась, что человеческое существо подаст ей руку! Тревога, выразившаяся на их мордочках, была такой нелепой и забавной, что девушка тихонько засмеялась. Однако улыбка сошла с ее губ, когда она вдруг осознала, что обезьянки невольно приняли четыре знаменитые позы «обезьянок-советчиков», которые она прежде видела многократно повторенными в костяных, деревянных, мраморных фигурках. Именно так сидят обезьянки, уверяя, что вся мудрость мира заключена в четырех советах: ничего не слышу, ничего не вижу, никому ничего не говорю плохого и ничего плохого не делаю!
На трех мордашках черные глазки были испуганно вылуплены, а четвертая обезьянка жмурилась так старательно, словно смертельно боялась посмотреть на Варю.
– Открой глазки, – ласково попросила та. – Неужели я тебя так напугала? Неужели?..
Она осеклась, заметив, что три обезьянки глядят вовсе не на нее. Их взоры были завороженно устремлены на того, кто стоял за ее спиной.
Так вот кого испугалась четвертая обезьянка! Вовсе не Варю, а… Она резко обернулась, подумав, что это, конечно, Василий проснулся и пошел ее искать, а значит, она не успела…
Да, Варя не успела увидеть того, кто таился за спиной: он напал на нее раньше.
Часть третья
Богиня Луны
Если бы оглянуться…
От первого удара Василий успел увернуться, а второго, по счастью, не последовало. По счастью – потому что он убил бы Бушуева – даром что тесть! – если бы его кулак достиг цели. Целью было лицо Василия…
Но Бушуев вдруг замер с занесенной рукой, уставившись в его бешеные, побелевшие глаза. Потом побагровел, захрипел, схватился за горло и рухнул навзничь, где стоял.
Василий и Реджинальд кинулись к нему.
– God! God!
[22] – бормотал англичанин, беспомощно всплеснув руками. – Он умер… Он умер?!
Голова Бушуева колотилась о землю, налитые кровью глаза закатились, скрюченные пальцы вцепились в землю, словно пытаясь удержаться, противиться той страшной силе, которая норовила унести его в те неведомые, мертвенные миры, где, может быть, уже находилась его дочь.
Василий прижал руку ко рту. Ох, лучше бы Бушуев ударил его, нет, лучше бы убил на месте! Сейчас он был бы спокоен, всевидящ… а может быть, уже встретился бы с милой сердцу, которая прошла по его жизни, как заря утренняя проходит, и погасла…
Откуда-то прибежал Нараян с целой охапкой темно-зеленой травы, похожей на крапиву. Руки его были обернуты кусками ткани, и Василий тупо смотрел, как он сбросил с Бушуева нелепые деревянные сандалии с пуговкой, которую надо было зажимать между пальцами, и принялся рас-тирать этой травой его босые ноги. Они мгновенно покраснели, будто ошпаренные, и Василий понял, что трава и впрямь схожа с крапивой. Он даже знал некогда ее название – знал, да забыл и теперь изо всех сил старался вспомнить, словно от этого зависела жизнь. И он вспомнил. Трава называлась кузинах и применялась при солнечных ударах и падучей болезни как средство отвлечения крови от головы – получше даже, чем пиявки. В самом деле, вскоре Бушуев перестал биться головой о землю и открыл глаза. Правда, они еще были затуманены, однако лицо его уже приняло нормальный цвет, и он озирался со вполне осмысленным выражением такого горя и отчаяния, что Василий только зубами скрипнул от чувства полной безысходности.
– Варя… Варюшенька где? – пробормотал Бушуев. – Не воротилась? Ох, лихо, лихо… Что далее, то хуже! Дайте встать – пойду по следу ее, разыщу!
«Не скоро ты еще сможешь идти, – подумал Василий, глядя на ноги Бушуева, покрытые от подошв до колен кровавыми волдырями. – Нараян постарался на славу. Даже если бы хотел нарочно тебя обезножить и нас тут надолго задержать, не мог бы лучше придумать!»
Он бессмысленно озирался по сторонам. Поляна была пуста, и джунгли за нею тоже пусты. Даже обезьян не было, даже птиц. Словно их тоже похитили вместе с Варей и унесли… куда? О, знал бы он! Знал бы он, кто превратил этот путь, широкий, исполненный счастья, который, чудилось, навеки простерся перед ним и его женой, в непроходимую болотину, в пропасть отвесную, в обрывистую тропу еще похлеще той, с коей вчера сорвался Реджинальд!.. О, знать бы, кто содеял сие, – Василий жизнь положил бы, чтобы найти его и отомстить. Даже если Варя уже мертва, он отыскал бы своего лиходея и, забыв о христианском милосердии, о человеколюбии, заставил бы его пройти через все стадии отчаяния, которые он испытал нынче поутру, проснувшись – и не найдя ее близ себя: беспокойство, постепенно перешедшее в тревогу, затем опасение, страх – и, наконец, беспросветный, безнадежный ужас, занавесивший весь мир вокруг непроницаемым черным покрывалом.
Когда Варю укусила змея, когда ее увезли из шатра тхагов-душителей, Василий тоже испытывал страшное отчаяние, но не такое всепоглощающее. Тогда почти сразу появлялся Нараян и спасал или подсказывал, куда идти, что делать для спасения Вареньки. Василий в глубине души уже уверовал, что Нараян, подобно божественным советчикам-адитьям
[23], видит все насквозь и охраняет окружающее, однако… однако и Нараян сидит сейчас на траве, видимо, не зная, что делать, угрюмо, незряче вперив глаза в блестящего своей темно-серой шерсткой молоденького мангуста, который забавлялся с какой-то толстой темной веревкой.
