Да это же змея, наверное, убитая зверьком, который был раз в пять или шесть короче ее, зато обладал поразительным бесстрашием и столь же поразительно острыми зубами. Мангуст нападал на дохлую кобру, словно победа над чудовищем показалась ему слишком легкой и он желал продлить сражение. Он вцеплялся зубами ей в голову и трепал так, что тугое мертвое тело вилось по траве, будто живое. Наконец мангуст закрепил успех тем, что перекусил морду змеи и, отшвырнув ее от себя, удалился с видом пресыщенного триумфатора.
Кобра упала чуть ли не к ногам Василия, так что широкий капюшон почти коснулся его. Брезгливо сморщившись, он пошарил в траве, нашел какую-то палку, поднял на нее змею, чтобы отбросить подальше, и вдруг замер.
Точно так же он стоял в саду магараджи, рядом с умирающей Варенькой и переломанным кустом розы роз, держа перекинутую через трость только что убитую им кобру. Ее туловище было все исхлестано, голова проломлена, а по краям широкого капюшона зияли точно такие же дыры. Он тогда еще подумал, что проткнул их острием трости-шабука…
И вдруг догадка, будто черная смертельная тень демона, подкралась к Василию и обвилась вокруг, заглядывая в глаза и смертельной усмешкой являя свою страшную очевидность.
Нет, не шабук проткнул те дыры в капюшоне кобры! Василий хлестал вслепую, наотмашь, он мог оставить только длинные рваные раны, но отнюдь не такие вот симметричные полукружья мелких дырочек с двумя более крупными, где кожу змеи пронзили острые резцы мангуста.
Но не может же быть…
Может! Так оно и было! Не нападала на Варю кобра: она была подброшена в этот куст уже дохлой, убитой каким-нибудь храбрым ручным мангустом вроде этого, – подброшена для того, чтобы трагической случайностью выглядело хладнокровно продуманное и тщательно подстроенное убийство.
И в то же мгновение в памяти Василия возник змеечарователь с базара Ванарессы, который хватает кобру за голову, подсовывает к ее зубам стеклянный сосуд – и капли желто-зеленого яда сочатся по стеклу.
Очень может быть, магараджа сам добыл яд и пропитал им шипы своей сказочно-прекрасной, смертельно-прекрасной розы, чтобы всякий похититель и осквернитель ее блаженства был немедленно наказан за свою дерзость. Но почему он не предупредил гостей, когда послал их посмотреть эту проклятущую розу роз, что она «кусается»?!
Ответ все тот же: чтобы убить их. Убить Варю…
Да нет, чепуха. Он восхищался ею, он принимал ее в своем доме, княгиня-магарани была ее подругою! Зачем ему убивать «северную Лакшми»?..
А если он надеялся, что голубую розу сорвет для нее Василий? И тотчас падет бездыханным, наказанный враз за все дерзости и глупости того дня, за оскорбление хозяина. О, это была только видимость, что магараджа не заметил ни одной из его оскорбительных оплошностей. Мстительный и коварный, как все восточные владыки, он затаился, выждал – и нанес удар. Но удар поразил не того человека, кара миновала русского дерзеца и обрушилась на Варю. И мгновенно, как по волшебству, появился спаситель – Нараян…
Нараян?!
Василий отшвырнул дохлую змею, сел в траву, сплетя пальцы на коленях и повесив голову, словно раздавленный отчаянием.
Ничуть не бывало. Он был весь сейчас как обнаженный клинок, холоден и стремителен, а унылая поза была всего лишь ножнами для смертоносного узора его мыслей, покрывающих этот клинок подобно тому, как узор из роз покрывает сабли дамасской стали, нежной красотою маскируя их беспощадность.
Нараян… Нет, нет! Зачем тогда ему было спасать Василия от душителей? Если он был нанят магараджей охранять только Варю, как мог допустить, что ее похитили и обрекли на страшную смерть на Башне Молчания? И вдобавок Василий вспомнил, как погонщики ворвались в шатер Вари, крича: «Их здесь нет!» – а в это время слышался удаляющийся топот копыт, и это нисколько не тревожило убийц. Значит, они знали, что мэм-сагиб будет похищена. Это тоже вершилось с ведома магараджи – все, все с самого начала делалось по его указке, теперь ясно.
И это его хвастовство силою и ловкостью своих пальцев, эти намеки, мол, и без когтистого вагхнака можно одолеть неприятеля – одним движением руки… Наверняка магараджа Такура мог бы помериться проворством и навыком с любым из своих погонщиков-тхагов. Небось, когда черная Кали вопиет: «Я голодна!» – он тоже иногда поставляет ей жертв своими крошечными, пухлыми, почти детскими железными пальцами! Именно Варя была ему нужна – именно ее смерть. Смерть других европейцев – тоже, но они должны были сделаться всего лишь очередными жертвами священного платка-румаля, в то время как Варя…
И во всем виноват он, Василий. Если бы он не оттолкнул ее от себя в ночном саду (после того, как ошалело, самозабвенно набросился с поцелуями!), если бы не оскорбил, она не затеяла бы утром ссору с магараджей. Варя во что бы то ни стало хотела снять с себя отвратительное обвинение, обе-лить себя в глазах Василия – вот и забыла об опасности. Оскорбляя магараджу, она оскорбляла Кали, которой тот верно служил, – и кара не замедлила настигнуть ее.
Василий нахмурился…
Нет, что-то тут не так. Ведь приключение со змеино-голубой розою произошло еще до этой вспышки, до ссоры Вари с магараджей! Впрочем, откуда Василию знать, как складывались их отношения прежде! Может быть, этот хитрец всего лишь лицемерно притворялся другом европейской девушки, привечая ее в своем дворце со всей изысканностью восточного гостеприимства и в то же время готовя для нее казни одна другой ужаснее. Сначала змеиный яд, потом Башня Молчания – какая теперь неведомая, страшная смерть уготована ей, исчезнувшей бесследно?!
Но почему Нараян не трогается с места, не летит спасать ту, которую однажды вгорячах назвал Чандрой, что на санскрите значит Лучезарная?
Ответ может быть один: Нараян знает, где она находится, знает, куда запрятал ее магараджа на сей раз, однако или смерть Чандре не грозит, или Нараяна больше не заботит ее судьба!
Но это невозможно! Этого не может быть! Ведь это – Варя, Варенька, ее жизнь, ее смерть, а значит, жизнь или смерть Василия!
Сцепив пальцы до боли, упираясь головой в колени так, что ломило лоб, Василий пытался направить свою трепещущую, едва уловимую мысль, – пытался направить ее, как лучник стрелу, по следу мыслей Нараяна, однако в зеленой тени джунглей исчезали одна за другой его стрелы или падали в траву посреди поляны. Недолет, перелет… и снова мимо, мимо!
Василий исподтишка взглянул на индуса, но Нараян, казалось, всецело был занят самочувствием Угры-Бушуева, который чуть слышно бормотал:
– Лихо не лежит тихо – либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается. Ох, охохошеньки! Ну ты посмотри: ни дохнуть, ни глотнуть, ни стать, ни сесть – отовсюду достает!..
Реджинальд стоял рядом, силясь принять самый невозмутимый вид, но его бульдожий подбородок мелко подрагивал – не то от сочувствия, не то от растерянности. «А может быть, это он?» – насторожился Василий, но тотчас устыдился того, сколь далеко завела его безысходность. Реджинальд, с которым они стояли спина к спине в Сен-Жюле, с которым когда-то чуть не поубивали друг друга насмерть… да нет, чепуха. Быть не может. Реджинальд чист сердцем, не способен на хитрость и коварство – а поэтому так слаб перед чужим коварством, доверчив. Впервые он смотрел на индуса без высокомерного презрения, а как бы с на-деждой.
