После этого, обещал Нараян, Василий и Варя смогут незамеченными добраться до Ванарессы, и им только останется как можно скорее покинуть страну. Нараян обещал сделать все – даже сотрудничать с высокомерным сагибом-инглишем! – чтобы коварный магараджа затем понес наказание, но прежде он хотел избавиться от постоянного страха за жизнь Чандры и Арусы.
Разумеется, Василий предпочел бы добывать свою любимую в открытом бою – желательно один на один с подлым потомком великого Сиваджи, но в том-то и беда, что это все равно невозможно – честный бой с магараджей Такура! Для магараджи ведь не существует ни чести, ни совести – одна только воля черной Кали определяет все его поступки и владеет его душой. А военная хитрость, предложенная Нараяном, конечно, по наглости превосходила все, что только мог вообразить Василий.
И все-таки он еще колебался.
– Если я буду находиться в таком оцепенении, как же смогу выйти из него? – спросил деловито.
– Твои путы разобьет крик павлина. – Нараян вскинул голову и издал знакомый звук.
У Василия, как всегда, мурашки пошли по коже. Настанет ли такое время, когда он перестанет слышать в этом крике голос Нараяна?..
– Но, быть может, господин мой Васишта знает другой путь к спасению своей супруги? – вдруг произнес Нараян с неподражаемым выражением глубоко скрытого сочувствия – очень глубоко скрытого под насыпью откровенного ехидства, и раджа Васишта так и взвился, вскинул голову, как благородный боевой скакун, на которого посмели обрушить удар презренной плети.
«Это я тебе еще припомню!» – мысленно посулил он Нараяну, а вслух только хохотнул:
– Позора мы издревле не переживали – стало быть, и начинать не будем. Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать!
– Так пусть же свершится то, что свершиться стремилось! – провозгласил Нараян.
Пронзительная музыка утихла, и вокруг мертвого раджи Васишты запричитали женские голоса. Плакальщицы, все облаченные в желтое, как будто их самих ждала смерть в пасти Агни, шли хороводом вокруг погребального сооружения, бросая на него желтые цветы и рассыпая шафран.
Красная пыль щедро реяла в воздухе.
«Как бы не чихнуть, – подумал озабоченно Василий. – Вот смеху-то было бы!»
Но, конечно, ничего подобного не случилось бы. Ведь он не испытывал никаких ощущений, не чувствовал ничего, даже своего тела. Надо полагать, оно достаточно напоминает мертвое, если даже магараджа Такура не усомнился в желании Нараяна принести свои прежние убеждения и прежних друзей на алтарь Кали, ведь, строго говоря, нынешний костер возжигается вовсе не ради обманутого Агни, а во имя черной Кали, одержавшей победу над северной богиней Луны. То есть все, и сама Кали в том числе, пребывают в этом убеждении, не зная, что с пустыми руками на сей раз останется не один бедолага Агни!
А странно, конечно, что Нараян, который обе-щал Василию полнейшее оцепенение всего его существа, оставил способность видеть и думать. Очевидно, для того, чтобы, когда прозвучит крик павлина, Василий не лежал какое-то время бревно бревном, суматошно восклицая, подобно дамочке, только что очнувшейся от обморока: «Ах, где я? Что со мной? И, вообще говоря, кто я?!» – а сразу мог действовать. Для этого он должен наверняка знать, что происходит вокруг, должен все видеть.
И вдруг он увидел, что ведут его жену.
Сердце Василия осталось живым и страдающим – оно вдруг так рванулось, так заколотилось, что, окажись сейчас рядом внимательный наблюдатель, он уж наверняка решил бы, что труп возвращается к жизни.
«Да, мы обречены друг другу! – мелькнула мысль. – Служение богине Луны обрекло нас на эту роковую любовь, неразрывную связь. Если бы мы никогда не увиделись, никто из нас не смог бы полюбить никого другого, и каждый лунный луч, каждое сновидение были бы для нас орудием пытки! Смешно и думать, что жалкие уловки магараджи могли долго удерживать от любви наши сердца. Я полюбил бы ее, даже увидев среди толпы падших женщин, а она отдала бы мне свое сердце, даже если бы я стоял на лобном месте, осужденный за самые страшные, нечеловеческие преступления! Нет, не прихоти древней религии предопределили эту неизбывную страсть: ее предрекла русская судьба, предрекли русские звезды-Рожаницы, и где бы, когда бы ни встретил я Вареньку, последствия этой встречи были бы одинаковы: неистовый трепет сердца, забвение себя, забвение всего на свете, кроме одного – желания слиться с ней и никогда не размыкать объятий!»
Варю вели к костру. Лицо у нее было таким равнодушным и безучастным, словно ее нимало не волновало ни зрелище, представшее перед глазами, ни участь, уготовленная ей. То ли горе притупило чувство, то ли безысходность; а может быть, она находилась во власти некоего зелья или чар, подобных тем, которые были наведены на Василия Нараяном?..
А вот и он. Как всегда, в белых, снежно-белых одеяниях, чудилось, неподвластных ни пыли, ни грязи, ни крови, будто бы тоже введенных в некий транс чистоты. На тюрбане мрачно мерцает черно-сине-зеленое павлинье перо, словно символ некоего обещания, и Василию при взгляде на это перо стало легче на душе. «Я помню о тебе, – чудилось, услышал он голос Нараяна. – Я помню о тебе и богине!»
По другую сторону от Вари шел магараджа Такура. Поразительно, как удавалось этому крошечному человечку сохранять такую величавость! Несмотря на то что магарадже приходилось делать два шажка там, где Варя и Нараян делали всего один, он выглядел чрезвычайно помпезно. Его одежды казались апогеем великолепия, а несметные драгоценности в лучах солнца сияли так, что слепили глаза.
Его же глаза были сощурены в удовлетворенной блаженной улыбке, которую владыка Такура даже и не думал скрывать. Похоже было, что сегодня один из счастливейших дней его жизни!
Остановившись над погребальным ложем, он не глядя протянул руку, и жрец вложил в нее факел, однако Нараян что-то негромко сказал, и владыка Такура криво усмехнулся:
– Ну что же, новообращенный, покажи свое искусство! Баване-Кали угодно пламенное усердие, каким ты ознаменовал начало своего служения ей. Зажги же пламенем своей любви к нашей повелительнице этот костер!
С этими словами он вернул жрецу непонятно почему погасший факел, и голос его присоединился к женским визгливым песнопениям.
Нараян, держа Вареньку за руку, осторожно ступил с помоста на прочно уложенные самшитовые поленья, вдруг вскинул руку и обратил пристальный взор на солнце. А в следующее мгновение невольный вопль вырвался у присутствующих, ибо стена огня обрушилась с небес и отгородила погребальное возвышение от зри-телей.
…Варя не могла быть здесь долго, однако ей казалось, что минул уже целый век. Впрочем, кто знает, сколько времени она пробыла без чувств, с тех пор как смотрела на смешных испуганных обезьянок, потом услышала шорох за спиной, попыталась обернуться – и внезапная тьма нахлынула на нее, будто поток черного, ядовитого дождя, рухнувшего с немилостивых небес?..
Варя не знала, не помнила, долго ли ее везли и куда: просто вдруг открыла глаза и увидела себя в этой каморке с круглой зарешеченной дырою в потолке, куда иной раз проникал солнечный луч, и с тяжеленной дверью, через которую ей давали еду, питье, воду для омовений. В углу валялось несколько циновок, на которых Варя, свернувшись в клубок, проводила дни и ночи, и, кроме них, здесь больше ничего не было, если не считать решетки, разделявшей и без того тесную каморку на две половины. Там, в дальнем углу, тоже были набросаны циновки, однако на них никто не лежал, не корчился, не метался. Варя была одна в этой тюрьме, и никто, ни один из стражников или служанок, которые раз или два раза в день входили в ее узилище, не заговаривал с нею и не отвечал ни слова на ее исступленные расспросы.
