– Я не хочу вашей смерти! – выкрикнул Нараян. – Но я не могу отпустить богиню!
– Богиню? – через мгновение тяжелого молчания тихо промолвил Василий. – Говоришь, богиню?.. Эх, ты! Я всегда думал, что ты подобен светлому Арджуне, у которого сила и мужество сочетаются с благородством и великодушием. Но ты лжив, как этот ваш Змей Горыныч – Вритра. Будь правдив хотя бы сейчас, перед лицом смерти, которая мечется сейчас между нами двумя, не в силах выбрать, которого схватить первым. Будь честен, сознайся: богиню держал ты в объятиях, когда я ворвался сюда? Богиню целовал ты, богине шептал о любви? Богине или женщине, которую ты хочешь, – а потому готов на все, чтобы завладеть ею… готов был даже предать свою древнюю веру?
Говорят, что вихрь не может сокрушить каменную гору, однако слова Василия оказались тем самым вихрем, который сделал это!
Нараян покачнулся, медленно поднял руку и закрыл лицо свое, как бы не в силах снести стыда.
– За что грех величайший несу? – шепнул он чуть слышно и выкрикнул в отчаянии: – Нет счастья мне, сыну Кали-Юги!
[35]
В следующее мгновение он опустил руку, и Василий с Варей вновь увидели привычную маску непоколебимого покоя на его лице.
– Я выведу вас отсюда, – равнодушно сказал Нараян.
– Да мы и сами путь найдем, только под ногами не путайся! – огрызнулся Василий.
– Без меня вас убьют: дети Луны готовы лучше умереть, только бы не потерять богиню. Но вы будете свободны. Только пообещай мне, что ты отзовешь своих людей, что они перестанут убивать!
Василий медлил, вприщур меряя Нараяна взглядом. Варя жарко обвила руками его шею, трепетно вздохнула, словно готовая взмолиться.
– А не врешь? – не сдержался, метнул отравленную презрением стрелу Василий. – Небось опять какую-нибудь гадость придумаешь.
Ладонь Нараяна взлетела к груди, словно зажимая кровавую рану. Его даже шатнуло, но голос звучал невозмутимо:
– Да сохранюсь от стыда!
– Ишь ты, стыда все же убоялся! – буркнул Василий. – Так и быть: доберемся до лодок и я дам знак к отступлению.
– Тогда следуйте за мной, – склонил голову Нараян и, резко повернувшись, ринулся по опустевшим залам дворца.
Почему-то Василий думал, что «проклятый колдун» проведет их с Варей не иначе как сквозь стены, однако в том, верно, не было нужды: ни единой живой души не встретили они в Лунном дворце, ну а на подступах к нему, хотя там и сям бхилли дрались с осажденными, ни один человек даже не взглянул в их сторону.
Без малейших помех они отдалились от дворца и пробежали по тропе меж бамбуков, которые сегодня только слабо шипели, будто клубок разъяренных змей, от которых уходила добыча.
Луна сверкала, как огромный бриллиант, напоенный светом, но Василий бежал вперед, стискивая зубы и стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не поддаться колдовским чарам красоты, от которой у него тоскливо, прощально ныло сердце. Наверное, Варя чувствовала то же самое, потому что она как уткнулась в плечо Василия, так и не поднимала головы до той минуты, когда истошный крик Бушуева:
– Свет ты мой! Жива! – не возвестил, что они все же добрались до берега.
Передав Вареньку с рук на руки отцу и велев немедля садиться в лодку, Василий обернулся.
Нараян стоял рядом. Странно, что Бушуев не обратил на него внимания, не кинулся махать кулаками. Странно также, что бхилли, караулившие лодки, глядевшие на Василия с суеверным восхищением, словно он только что свалился с неба, равнодушно обходили взорами находившегося тут же Нараяна. Но когда, по условленному свисту Василия, бхилли начали сбегаться со всех концов острова, едва не натыкаясь на Нараяна (Реджинальд, ломивший сквозь тростник, будто боевой слон, вообще чуть не сбил его с ног!), Василий понял, что они просто не видят врага.
«Эх, силен йог, твою мать…» – подумал Василий с невольным восхищением, однако тотчас его озноб пробрал при мысли о том, что может сделать с ними со всеми, оставаясь невидимкой, Нараян, если порыв великодушия иссякнет у него так же внезапно, как возник.
Едва ответив на рукопожатие Реджинальда (какое счастье, что хотя бы этого соперничества можно больше не опасаться, ведь джентльмен лучше выколет себе глаза, чем заглядится на жену боевого товарища!), Василий яростно замахал, призывая как можно скорее садиться в лодки.
Взгляд Нараяна не отрывался от него, и Василию чудилось, что на его руки и ноги навешаны кандалы, так медленно двигался он, так тяжело и неуклюже взбирался через борт.
«Скорее, скорее!..» – отстукивала кровь в висках.
Варя пробралась к нему, мимолетно протянув Реджинальду руку для поцелуя; прижалась – Василию стало легче дышать. Что бы ни было дальше, они вместе, вдвоем… нет, втроем! А тот, кто остался на берегу, – он все потерял. Нечего бояться Нараяна – он достоин только жалости.
А впрочем, может быть, все потерянное для Нараяна – ничто…
Лодки стремительно отходили от берега. Свистела вода, разрезаемая острыми носами. Бамбук бесшумно гнулся под ветром, серебрились пышные кудрявые вершины. Луна взошла в зенит, и Василий увидел, что Нараян вдруг вскинул руку.
Словно повинуясь этому движению, внезапный порыв ветра взвихрил воду, покрыл ее серебристой рябью. Дрожь пробежала по стройным телам бамбуков, а вслед за тем невообразимая мелодия исторглась из сердца острова.
Десятки тысяч разнообразнейших голосов то перебивали друг друга, то сливались в дивную мелодию, возносящуюся к Луне. Чудилось, так могут петь одни лишь небесные певцы, сыновья богов… но не было радости в их песнопениях – лишь глубокая тоска прощания.
Нараян сложил руки на груди, и мелодия стала утихать… а может быть, расстояние между лодками и островом, которое увеличивалось с каждым мгновением, глушило ее.
Меркло серебряное сияние, и вдруг Василий с изумлением заметил, что весь лунный свет как бы стек с небес, собираясь в один луч пронзительной силы, который освещал теперь лишь Нараяна, оставляя весь остров в кромешной тьме. Этот свет был так ярок, что фигура Нараяна чудилась отлитой из раскаленного серебра. Только мрачным синим блеском мерцало перо павлина: будто недреманное око… почему-то Василию показалось, что этот взор теперь будет преследовать его вечно, как голос павлина, который не утихая звучал в его голове: голос, исполненный изумления и ужаса.
– Прощай, – послышался тихий шепот, – прощай…
С изумлением Василий понял, что это шепчут его губы. Голова кружилась. Он схватил руку Вареньки, сжал ее, стиснул; их пальцы сплелись.
Она плакала, что-то беззвучно шепча, быстро, сердито смахивая слезы, застилавшие глаза и мешавшие смотреть, как медленно тают очертания фигуры Нараяна, сливаясь с лунным лучом… и через какое-то мгновение он освещал только прибрежный песок и окаменело устремленный ввысь бамбук.
