Лучше умереть.
— Боги, молю вас о милосердии: дайте мне умереть! — простонал он, стиснув зубы так сильно, что разболелась челюсть. Он запрокинул голову назад, а затем стал снова и снова биться ею об пол, подспудно желая потерять сознание, почувствовать облегчение, избежать боли. Бреннан, как ему казалось, закричал от горя, терзающего тело и его рассудок.
Его душу.
И тут сквозь боль он услышал какой-то звук и заставил себя открыть глаза. Он увидел склонившуюся над ним Тиернан, робко протягивающую к нему руку. Он откатился от нее, не в силах вынести этого, не позволяя себе почувствовать ее прикосновение. А вдруг то, что он испытывает — заразно, и она тоже окажется в ловушке в водовороте адских мук?
Нет.
Только не она. Он в жизни не причинит ей боли.
Как только она дотронулась до его руки, Бреннан понял, к нему вернулись не только боль и потери, утраченные два тысячелетия назад. Нет, были и другие ощущения.
Желание. Потребность. Сильная, всепоглощающая похоть.
Голод.
Его желание было подобно мрачному, отчаянному, неистовому океанскому шторму. Теперь двухтысячелетнему воздержанию пришел конец, а значит, этот голод следовало незамедлительно утолить.
И только с ней.
Он приподнялся и крепко сжал ее запястье, пытаясь найти такие слова, чтобы он его поняла:
— Тиернан, ты мне нужна. Своей душой и телом я жажду тебя.
Он внимательно следил за выражением ее выразительного лица, замечая, как в ней борются гнев со страхом. В итоге, гнев победил. Хорошо. Ей не следовало его бояться, особенно теперь, когда он так хочет дотронуться до ее кремовой кожи, зарыться лицом в черные длинные вьющиеся волосы. Воин желал снять с нее одежду и проверить такая ли шелковистая у нее кожа, как кажется на вид. А если он коснется ее сосков, покраснеют и затвердеют ли они? Он так хотел дотронуться до нее пальцами, губами, языком.
Его член напрягся до боли. В его голове промелькнула мысль, насколько же это потрясающе — чувствовать пылкое желание после веков, тысяч лет безразличия.
— Ты со своими душой и телом можешь просто отпустить меня и отойти, или же я ударю тебя по яйцам, атлантиец, — погрозила она ему, освобождая свою руку из его хватки.
Он отпустил ее потому, что ее дерзость заставила его почувствовать еще кое-что: радость. Она водяным смерчем затопила все иссушенные и проржавевшие уголки его сердца и души светом и музыкой. Счастьем.
Смех, зародившийся в его груди, поднялся вверх по горлу и вырвался на свободу. Радость пронзила Бреннана, словно острейшие клинки его собственных кинжалов, заточенная на краеугольном камне потери и заброшенности. Это было блаженство, это было упоение. Иступленный экстаз, испытать который не могли бы даже боги. Весь восторг, который он мог бы испытать сотни, тысячи раз за все эти эмоционально пустые годы, появился в нем в этот момент.
Радость, так много радости, которая могла бы принести ему большое удовольствие в эти тысячелетия. Теперь он, будто бы в калейдоскопе, видел все эти события, наполняющие все его тело, нервные окончания, кости и сухожилия сокрушительными чувствами.
Вот так проклятие повлияло на него спустя столько лет: он разом испытает всю силу забытых чувств, а те сведут его с ума. Но тут Тиернан раскрыла свой прекрасный ротик, чтобы что-то сказать, и Бреннан забыл о своем открытии.
— Бреннан, — она снова назвала его по имени и сказала еще что-то. Ее голос был подобен прохладной воде для страдающего от жары воина, ведущего долгое и тяжелое сражение в пустынной Персии; а для того, кто неделями охотился на вампиров на ледяных возвышенностях Сибири, она олицетворяла тепло и нежность. Ее голос воплощал радость в звуки, но вот смысл ее слов был ему не понятен.
Она была ему необходима. Только Тиернан могла сдержать этот поток и помочь ему справиться с бушующими чувствами. Она принадлежала ему, а он — ей. Бреннан ждал ее все долгие годы своей жизни. Если бы только он мог оказаться в ее прохладе и чистоте, то его еще можно спасти. Ей только надо понять. Он должен заставить ее понять.
Он вскочил и схватил ее шелковистые волосы своими огрубевшими мозолистыми руками. Руками воина, хотя он не имел никакого права… И тут же все забылось из-за сокрушительного, пылкого желания. Он должна его понять, ведь только она могла спасти его от безумия и смерти.
Она была для него всем.
Он притянул ее к себе, разрывая одежду, которая разделяла их, отчаянно желая почувствовать ее сияющую, полупрозрачную, потрясающую кожу. Ближе, ближе. Она стала вырываться, и тут же его охватила боль, превращая радость в отчаяние. Неужели она в самом деле пытается оставить его? Покинуть и тем самым снова обречь его на бессмысленное существование?
Он вспомнил часть проклятия Посейдона: «Обречен забывать ее». Нет. Никогда. Он впадал в панику при одной мысли об этом, чувствуя, как тревога пронзает его своими когтями, поедая душу. Годы навязанного ему одиночества канули в лету, и его наполненное отчаянием сердце рвалось к свету, как какое-то животное.
Он прорычал:
— Моя. Больше ты меня никогда не бросишь.
Он стал срывать с нее одежду, которая скрывала Тиернан от его прикосновения. Опустил лицо меж ее прекрасных, округлых грудей, изумляясь тому, как выглядит его смуглая от загара рука на ее кремовой коже.
— Одиноко, — проговорил он, удивляясь тому, почему кружево, мешающее ему рассмотреть ее, темнеет от влаги и почему его разум наполнился жаром и темнотой. — Помоги мне.
Она вскрикнула, а потом что-то сказала, но он не понял ее слов. Другое дело ее вскрик, полный боли и страха.
Он ее напугал и, наверное, даже причинил боль.
И эта мысль прорвалась сквозь туман безумия. Нет. Он никогда не причинит ей боли. Что, о боги, он наделал?
Что же он творит?
Он отпрянул, бросился прочь от нее, заставляя себя успокоиться. Заставляя себя услышать и понять, что она говорит.
— Прошу, не делайте мне больно, Бреннан. — Она так побледнела, словно в любую минуту грохнется в обморок от шока и страха. — Бреннан, мы же вроде бы союзники. Что же произошло? До вас тоже добрались вампиры?
Она подумала, что он зачарован? Но… ему нужно рассказать ей, объяснить.
Он, задыхаясь, начал свой рассказ:
— Проклятие… так давно. Так одиноко.
Дикий хохот помешал ему продолжить. Как же объяснить смысл древнего проклятия журналистке, живущей в современном мире? Она решит, что он лжет или — того хуже — безумен. Наверное, он, в самом деле, сошел с ума.
Но надо попробовать, поэтому он медленно встал и отошел к окну в этой маленькой комнате.
— Тиернан. Я… о, боги, как больно. — Он согнулся пополам, а потом заставил себя снова выпрямиться. — Я не могу… мое поведение непростительно… никакие извинения этого не изменят. Я лишь могу молить вас о прощении и надеяться, что вы позволите мне объяснить.
