Солоницын коротко, по-военному, кивнул головой.
— За что?! — возмутился Медведь.
— Я не сказал «уволить», — терпеливо ответил ему Гронский. — За ваши выдающиеся заслуги уволить вас полагается исключительно ногами вперед, но это пока не к спеху. Я сказал «освободи от обязанностей по охране». Потому что теперь у вас будут другие обязанности, и времени на то, чтобы торчать в вестибюле и строить глазки кассиршам, просто не останется.
Он пренебрежительно отвернулся от Медведя и сосредоточил свое внимание на Злом.
— Ты, — сказал Александр Антонович, — слушай меня внимательно. Судя по всему, из вас двоих только у тебя имеются пускай дерьмовые, но все-таки мозги.
Приободренный этим заявлением Большого Босса, Злой неопределенно повел плечом, выражая скромное согласие. Эпитет, которым Гронский охарактеризовал его умственные способности, он благоразумно пропустил мимо ушей.
— Поэтому, — продолжал банкир, — слушай и запоминай. Повторять я не стану, а если вы опять все испортите, велю пришить обоих без разговоров.
Он наконец выпустил из ладони ключи, аккуратно отложив их в сторонку, вырвал листок из настольного блокнота для заметок и что-то быстро написал на нем дорогой паркеровской ручкой с золотым пером.
— Вот адрес, — сказал он, подвигая бумажку на другой край стола, ближе к Злому, — на тот случай, если вы с вашими куриными мозгами уже успели его забыть. Теперь слушай, что надо делать…
Инструктаж был недолгим, и по его окончании Злой и Медведь покинули кабинет Большого Босса, вопреки собственным ожиданиям, целыми и невредимыми. Правда, оскорбленный намеками на свою острую умственную недостаточность Медведь всю дорогу сердито ворчал, а Злой, хоть и помалкивал, чувствовал себя как-то странно. В нем как будто что-то зрело, поминутно увеличиваясь в размерах, тяжелея и приобретая округлую твердость пушечного ядра. Держать внутри себя этот чугунный шар становилось все тяжелее с каждым мгновением, и мало-помалу Злой понял, что это за шар. То была его злоба, едва ли не впервые в жизни сконцентрировавшаяся на одном конкретном объекте и готовая вот-вот вырваться наружу.
* * *
Жара по-прежнему стояла небывалая, синоптики твердили, что такие температуры в мае не регистрировались за все время проведения метеонаблюдений, и все, кто мог, старались в эти дни находиться поближе к воде. В каждом фонтане было полным-полно визжащей молодежи и ребятни, юные девушки в мокрых, липнущих к телу платьицах повсеместно демонстрировали всем, кто имел глаза, недозрелую прелесть своих фигур. Старики в сквериках тяжело дышали и обмахивались сложенными газетами, собаки лежали в тени, откинув вытянутые лапы, и тоже тяжело, часто дышали, вывесив наружу мокрые розовые тряпицы языков. Из укрепленных снаружи белых ящиков кондиционеров непрерывно текло, на асфальте под ними темнели прохладные лужицы, и прохожие смачивали под струйками конденсата потные ладони, шею и лоб.
Когда Глеб остановил мотоцикл, зной навалился на него, как тонна раскаленного угля, грозя сварить заживо в собственном поту внутри мотоциклетной кожанки. Слепой поспешно сдернул с головы мгновенно раскалившийся шлем с темным светофильтром, зажмурившись, надел солнцезащитные очки, расстегнул горячую куртку и слез с мотоцикла.
В скверике перед домом было полно старух и детишек, которые как будто все одновременно задались целью заработать тепловой удар и теперь стремились к этой цели с прямо-таки маниакальным упорством. Качели с пронзительным ржавым скрипом рассекали пыльный полуденный зной, и Глеб, поглядев в ту сторону, долго не мог избавиться от мысли, что раскачивающийся на них мальчуган вот-вот задымится и вспыхнет от трения о воздух. Воображение поневоле дорисовывало дымные шлейфы, тянущиеся за носящимися взад-вперед детишками, как за подбитыми самолетами.
Разморенные жарой старухи, которым было вменено в обязанности присматривать за этими юными камикадзе, вяло сплетничали на скамейках, провожая Глеба в его неуместно тяжелой черной кожанке мимолетными взглядами. Удивление и любопытство в их глазах вспыхивали лишь на мгновение, чтобы тут же смениться прежней сонной одурью: жара обезвредила старух, им было не до несения караульной службы.
Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Глеб набрал код на клавиатуре домофона. Железная дверь ответила на его действия противной электронной трелью и, пропустив его, захлопнулась с глухим металлическим лязгом. Этот звук живо напомнил Глебу стук железных дверей тюремной камеры.
Он поднялся на третий этаж, сохраняя такой вид, словно имеет полное право тут находиться. Лестница была пологая, с широкими ступеньками и просторными площадками, залитыми падавшим из высоких арочных окон солнечным светом. На подоконниках стояли комнатные цветы в керамических горшках; правда, стены были густо разрисованы аэрозольными баллончиками, но это были не те короткие надписи и примитивные рисунки анатомического характера, какими во времена Глеба Сиверова украшали стены подъездов его сверстники, а граффити — штука, в общем-то, неплохая, приятная глазу, особенно при надлежащем уровне исполнения.
На двери квартиры, принадлежавшей покойному Дмитрию Крестовскому, также имелось украшение — правда, совсем иного рода: печать с гербом, глубоко оттиснутая на прилепленной к косяку лепешке зеленого, уже слегка оплавившегося от жары пластилина. Глеб бросил на это своеобразное свидетельство посетившей квартиру беды равнодушный взгляд, быстро огляделся по сторонам и начал знакомиться с замками.
Знакомство вышло краткое, но плодотворное: через какую-нибудь минуту оба замка были отперты, и Сиверов, небрежным жестом сорвав пластилиновую печать, вошел в квартиру.
Из-за задернутых штор здесь царил душный зеленоватый полумрак. Пахло скопившейся по углам пылью и какой-то испорченной едой. Источник запаха был виден из прихожей сквозь приоткрытую дверь кухни: то была стоящая на краю стола тарелка, в которой чернели присохшие намертво остатки какой-то пищи.
Но Глебу было не до изучения меню покойного, поскольку представшая его взору картина была поинтереснее грязной посуды. В квартире царил дикий, неописуемый разгром, вся мебель была сдвинута с мест, вещи из шкафов и ящиков вывернуты на пол и валялись повсюду, перемешанные с осколками разбитой посуды. Все до единого ковры были небрежно отвернуты, как будто под них заглядывали в поисках спрятанных денег или потайных люков в полу, обои местами сорваны со стен, а матрац и подушки на широкой двуспальной кровати вспороты и выпотрошены. Особенно сильно досталось почему-то книжным полкам: они были пусты, а их содержимое неаккуратной грудой громоздилось на полу. Глеб заметил, что у Крестовского была довольно богатая библиотека, явно доставшаяся ему по наследству, но теперь она напоминала гору макулатуры, готовой к отправке на переработку.
Выглядело все это так, словно Крестовский перед уходом в свою последнюю экспедицию по катакомбам потерял что-то очень важное и искал это что-то с яростной энергией человека, жизнь которого напрямую зависит от результата поисков. Впрочем, люди, если они психически здоровы, даже во время самых тщательных и торопливых поисков не приводят свое собственное жилище в такое состояние. Нет, здесь явно побывал кто-то другой.
