— Противно, — подсказал Сиверов.
— Вот именно, противно. Слушайте, почему вы все время правы? Вы кто — Господь Бог? Что вы себе позволяете?
После этой короткой вспышки Ирина сникла.
— Противно… — повторила она. — Почему нам все время противны такие вещи, а им — нет? Почему им все можно, а нам нельзя?
Глеб не стал уточнять кто такие «мы» и кто «они», тем более что для него самого эти понятия уже давно перестали означать то же, что для искусствоведа Ирины Андроновой. Вместо этого он полез в карман и, вынув оттуда, положил на стол нечто, отозвавшееся на прикосновение к мраморной столешнице коротким сдвоенным стуком.
— Вот, — сказал он, — может быть, это вас немного утешит. Возьмите на память.
— На память о чем? — спросила Ирина Константиновна, глядя ему в лицо.
Глаза у нее были сухие, лихорадочно поблескивающие и очень красивые. Сиверов проглотил готовую сорваться с языка глупость и сказал:
— На память об этом деле. О кладе Приама и всем прочем. Согласитесь, мы с вами все-таки неплохо поработали. А неудачи случаются даже у Господа Бога, иначе откуда бы на свете брались такие типы, как эти двое?
Слепой замолчал, заметив, что его не слушают. Андронова смотрела не на него, а на стол. На столе не было ничего особенного, кроме уже нуждавшейся в замене пепельницы, двух кофейных чашек и пары золотых сережек — довольно массивных и даже слегка грубоватых, напоминающих три закрученных открытой спиралью лепестка на заостренном к концу стебельке. Это был просто скромный презент на память, и нечего было так таращить на него свои красивые глаза…
— Как вам это удалось? — перехваченным от волнения голосом спросила Ирина Константиновна.
— Не обольщайтесь, — сказал ей Глеб. — И не вздумайте предложить это в дар какому-нибудь музею. Вас просто засмеют.
— Почему? — растерялась Ирина.
— Потому что это новодел. Копия, хотя и довольно удачная. Просто попался хороший ювелир. Я не художник, но у него, кажется, неплохо получилось… Помните это?
Глеб показал Ирине мятый листок, покрытый изображениями тех самых сережек, что сейчас лежали на столе.
— Гордитесь, — сказал он. — В качестве окончательного был принят вариант, исправленный вашей рукой. Правда, похоже получилось?
— Это… Вы… Я…
— И не говорите мне, что не можете этого принять. Этим вы нанесете мне кровную обиду. Только представьте, на что способен человек моей профессии, которому нанесли кровную обиду… Это как раз и будет немотивированная жестокость. Вы станете находить эти безделушки везде — в спальне, в ванной, в своей косметичке, на рабочем столе…
— Мне уже страшно. Просто триллер какой-то, — сказала Ирина.
— Как видите, выхода у вас нет, — мрачно подытожил Сиверов. — Кроме того… Да вы примерьте! Это вам не жабы, которые провели под землей три тысячи лет…
— Что?!
— Ну да. Золото то самое, троянское. Золото царя Приама. Так, отколупнул кусочек на память…
— Опять на память… — Ирина уже вынимала из ушей свои бриллиантовые серьги. — Да вы еще и воришка!
— Одним грехом больше, одним меньше… — рассеянно отозвался Сиверов, закуривая сигарету.
Он наблюдал, как Ирина Константиновна вставляет в мочки ушей сережки, изготовленные из металла, который уже был очень старым задолго до того, как у одного плотника из Назарета родился не его сын. Ирина Константиновна морщилась — видимо, заостренные золотые стебельки по нынешним стандартам оказались толстоваты, — но не прерывала своего занятия.
— Ну, как? — спросила она наконец.
— Превосходно. Вам очень идет.
Глеб не стал говорить, что ей пошло бы что угодно — сейчас этот комплимент прозвучал бы грубовато. Он умолчал и о том, что в кармане у него лежит второй комплект точно таких же сережек, изготовленных из того же материала и предназначенных для жены — тоже Ирины, только не Андроновой, а Быстрицкой. Ничего постыдного в этом не было, но такое сообщение, как ему почему-то казалось, могло огорчить Ирину Константиновну, а ей и без того хватало огорчений.
