Наконец он явился — огромный, страшный, высоченный, как утес. Войдя в пещеру и впустив овец, он завалил вход гигантским валуном и, осмотревшись, увидел незваных гостей. «Странники, кто вы? Откуда плывете дорогою влажной? / Едете ль вы по делам иль блуждаете в море без цели, / Как поступают обычно разбойники, рыская всюду?»
[126] — пророкотал он. Чудовищный облик и голос циклопа привели всех в ужас, но Одиссей быстро собрался с духом и твердо ответил: «Все мы ахейцы
[127]; плывем от далекия Трои; сюда же / Бурею нас принесло по волнам беспредельного моря. <…> Ты же убойся богов; мы пришельцы, мы ищем покрова; / Мстит за пришельцев отверженных строго небесный Кронион — / Бог-гостелюбец, священного странника вождь и заступник»
[128]. Циклоп проревел, что до Зевса ему, Полифему, дела нет, он выше и сильнее любого бога и никого из бессмертных не боится. С этими словами он сгреб могучими ручищами двух спутников Одиссея, стиснул каждого в кулаке и размозжил им головы о пол пещеры, а потом, не торопясь, сожрал, не оставив даже костей. Насытившись, циклоп разлегся поперек пещеры и заснул. Он не боялся нападения: никому, кроме него, не под силу было отвалить огромную каменную глыбу от входа, а значит, если даже Одиссей со спутниками наберутся храбрости и прикончат его, они все равно останутся в заточении навсегда.
Всю эту долгую жуткую ночь Одиссей ломал голову над тем, как выбраться из западни, иначе все они один за другим повторят судьбу погибших товарищей. Но к рассвету, когда сгрудившаяся у выхода овечья отара разбудила циклопа, Одиссей так ничего и не придумал. Еще двое спутников погибли у него на глазах, послужив завтраком для людоеда. Подкрепившись, Полифем погнал овец на выпас, отодвинув и вновь вернув на место огромный валун с той же легкостью, с какой человек закрывает крышку колчана. Запертый в пещере вместе с товарищами Одиссей лихорадочно искал путь к спасению. Уже четверых постигла чудовищная смерть. Неужели и остальные обречены? Наконец у него созрел план. Около овечьей закуты лежало огромное бревно — длиной и толщиной как мачта двадцативесельного корабля. Одиссей отрубил от бревна изрядный кусок, а потом с помощью спутников заострил его и для твердости обжег на углях острие со всех сторон. Получившийся кол успели спрятать до прихода циклопа, который, вернувшись, принялся за очередную жуткую трапезу. Когда она завершилась, Одиссей наполнил чашу принесенным с собой вином и подал Полифему. Тот с удовольствием осушил чашу и потребовал еще. Одиссей подливал и подливал, пока циклопа не сморил хмельной сон. Тогда узники вытащили из укрытия кол и раскалили в огне его заостренный конец докрасна. Вдохновленные высшими силами, которые пробудили в них отчаянную отвагу, они вонзили рдеющий кол прямо в единственный глаз циклопа. С диким ревом вскочил Полифем и, вырвав острую дубину из глаза, принялся метаться и вслепую шарить по пещере в поисках своих обидчиков, но те благополучно уворачивались.
Наконец он отвалил камень от входа и уселся рядом, широко расставив руки, чтобы схватить Одиссея с товарищами, когда они попытаются выскользнуть наружу. Одиссей предусмотрел и это. Он велел каждому выбрать трех баранов с густой кудрявой шерстью и связать их вместе крепким гибким лыком, а потом дождаться утра, когда придет время выпускать отару на пастбище. Едва занялась заря, столпившийся у выхода скот стал выбираться наружу — Полифем ощупывал животных сверху, проверяя, не выносят ли они на спине его пленников. Ощупать баранов снизу он не догадался, а именно там, под брюхом среднего барана в каждой тройке, вцепившись в густую шерсть, скрывались товарищи Одиссея. Оказавшись на воле, они опрометью кинулись на корабль и лихорадочно заработали веслами. Но охваченный гневом Одиссей не мог покинуть остров молча — до ослепленного великана, по-прежнему сидящего у входа в пещеру, с моря донеслось громогласное: «Так и должно было, гнусный злодей, приключиться с тобою, / Если ты в доме своем гостей поедать не страшишься. / Это — возмездье тебе от Зевса и прочих бессмертных!»
[129]
Слова Одиссея взъярили Полифема: он отколол от горной гряды чуть ли не целую скалу и метнул каменную глыбу в обидчиков; она пролетела на волосок от корабельного носа, но поднятая ею волна погнала судно обратно к острову. Гребцы изо всех сил налегли на весла и сумели преодолеть могучий вал. Однако, едва корабль оказался на мало-мальски безопасном расстоянии от берега, Одиссей снова принялся выкрикивать оскорбления: «Если, циклоп, из смертных людей кто-нибудь тебя спросит, / Кто так позорно тебя ослепил, то ему ты ответишь: / То Одиссей, городов разрушитель, выколол глаз мне»
[130]. Теперь изувеченный циклоп уже ничего с ними поделать не мог: слишком далеко они отплыли. Ему оставалось только сидеть в бессилии у своей пещеры.
Сотни лет существовала лишь эта единственная история о Полифеме. Из века в век он оставался все тем же кошмарным чудовищем — огромным, бесформенным и уже безглазым. А потом страшный циклоп вдруг преобразился, потому что со временем все жестокое и уродливое имеет склонность исправляться и смягчаться. Может быть, кто-то из сказителей проникся жалостью к дикарю, ставшему после встречи с Одиссеем беспомощным калекой. Как бы то ни было, в новом сюжете он предстает совсем другим — хоть и чудовищем, но не кровожадным, а несчастным, доверчивым и нелепым, полностью осознающим свое безобразие, неотесанность, дикость и потому бесконечно страдающим от неразделенной любви к прелестной и насмешливой морской нимфе Галатее. Теперь Полифем живет на Сицилии. Он даже каким-то волшебным образом сумел вернуть себе глаз, возможно благодаря своему отцу, которым в этом сюжете выступает повелитель морей Посейдон. Влюбленный великан понимал, что Галатея никогда не ответит ему взаимностью и надеяться не на что. Однако всякий раз, когда измученный страданиями Полифем скреплял сердце и говорил себе: «Эх ты, Киклоп, ты Киклоп! Ну, куда твои мысли умчались? Ту [овцу] подои, что под носом стоит, — не гонись за бегущей»
[131], плутовка подкрадывалась неслышно к стаду, и на овец градом сыпались яблоки, а над ухом циклопа звенело издевательское: «Разиня!» Он вскакивал и бежал следом, но она ускользала, заливисто хохоча над его жалкими попытками ее догнать. И снова циклоп оставался обреченно сидеть на берегу, только теперь не бросаясь скалами в корабли, а напевая печальные песни о любви, призванные растопить сердце нимфы.
В еще более поздней версии Галатея ведет себя приветливее, но вовсе не потому, что эта прекрасная дева («белей молока, виноградинки юной свежее»
[132], как пел о ней Полифем) полюбила косматого одноглазого дикаря (в этом сюжете у него тоже снова есть глаз), а потому, что сочла неблагоразумным отвергать ухаживания любимого сына владыки морей. Она объясняет это своей сестре Дориде, которая сама когда-то надеялась очаровать циклопа и поэтому сейчас начинает разговор с подтрунивания: «Ну и поклонничек у тебя — этот сицилийский пастух. Все только о вас и судачат».
