И без того суровая кара стала невыносимой, когда Эхо, как и множество других несчастных, полюбила Нарцисса. Тайком следовать за ним по пятам она могла сколько угодно, но безмолвно, без надежды обратиться к нему. Как же завладеть вниманием юноши, который ни на кого не смотрит? Наконец удобный случай вроде бы представился. Нарцисс, потерявший товарищей по охоте, крикнул: «Есть кто-нибудь здесь?» — «Здесь! Здесь!» — радостно откликнулась скрывающаяся в лесу Эхо. Не разглядев ее за деревьями, Нарцисс позвал: «Так иди ко мне!» Вот они, заветные слова, те самые, которые Эхо так мечтала ему сказать. «Иди ко мне!» — ласково позвала она и вышла из зарослей, протягивая к нему руки, но возмущенный Нарцисс отпрянул, презрительно бросив: «Лучше на месте умру, чем отдам тебе сердце!» — «Отдам тебе сердце…» — только и могла умоляюще прошептать нимфа, однако красавец Нарцисс уже удалился. Эхо, сгорая от стыда, спряталась от всех в уединенной пещере, и ничто не могло ее утешить. С тех пор она скитается по глухим местам и, говорят, совсем истаяла от тоски, только голос от нее и остался.
А Нарцисс продолжал разбивать сердца, пока в конце концов боги не вняли мольбам одной из тех, кого он жестоко отверг: «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»
[138] Осуществить наказание взялась великая богиня Немезида, олицетворяющая праведный гнев. Наклонившись над прозрачным родником, чтобы утолить жажду, Нарцисс увидел собственное отражение и тотчас влюбился. «Теперь понимаю, что испытали те, кто мною пленялся, — каялся он. — Пламенной страстью горю я к себе самому, но бежит от меня милый лик, не дает прикоснуться. Бросить его, отвернуться, расстаться я тоже не в силах. Смерть я зову, лишь она избавленьем мне будет». Так и вышло. Он стенал, склонившись над родником, не отрывая взгляда от своего отражения. Эхо была рядом, но ничем не могла помочь — только когда, умирая, Нарцисс прошептал отражению: «Прощай…», она повторила его слова, тем самым прощаясь навсегда со своим любимым.
По преданию, во время переправы через реку в царстве мертвых дух Нарцисса перегнулся через борт ладьи, чтобы в последний раз поймать свое отражение в черных водах.
Нимфы, которыми Нарцисс когда-то пренебрег, забыли все обиды и принялись искать его тело, чтобы похоронить как подобает, но оно пропало бесследно. А на том месте, где юноша умер, вырос невиданный прежде цветок изумительной красоты. Его назвали нарциссом.
Другой цветок, обязанный своим рождением гибели еще одного прекрасного юноши, именовался гиацинтом. Как и нарцисс, он тоже не имел ничего общего с привычным нам растением и был похож на лилию темно-пурпурного или, по некоторым свидетельствам, пламенно-алого цвета. Память о погибшем греки чтили ежегодными празднествами, о которых упоминает Еврипид:
…Иль отпразднуешь, ликуя,
Ночью память Гиакинта.
Был сражен он в состязанье
Диском Феба, и лаконцам
Бог велел, чтоб в год по разу
Брошенный Аполлоном метательный диск улетел дальше цели и рассек лоб Гиацинту — любимому спутнику сребролукого бога, с которым они состязались без всякого соперничества, просто ради забавы. Увидев, что из раны хлынул алый поток, а юноша, мертвенно побледнев, оседает на землю, Аполлон, сам белый как полотно, подхватил его на руки и попытался остановить кровь. Но было поздно. Голова Гиацинта запрокинулась, будто поникший цветок на сломанном стебле. Он был мертв, и Аполлон с рыданиями рухнул на колени, оплакивая друга, ушедшего из жизни таким молодым и красивым. Гиацинт погиб от его руки, пусть и не по его вине. «О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишиться вместе с тобой!»
[140] — вскричал он. При этих словах обагренная кровью трава зазеленела вновь, и на этом зеленом ковре распустился дивный цветок, которому предстояло увековечить имя погибшего. Сам Аполлон начертал на его лепестках, по одной версии, инициалы Гиацинта, по другой — две первые буквы греческого слова, означающего «увы»
[141], в обоих случаях выразив так свое неизбывное горе.
Существует еще одна легенда, где непосредственным виновником гибели Гиацинта оказывается западный ветер — Зефир, который тоже любил прекраснейшего из юношей. Видя, что тот предпочел Аполлона, Зефир в порыве ревности своим дуновением направил диск, брошенный сребролуким богом, прямо в лоб Гиацинту.
Душещипательные истории о юных красавцах, погибающих в весеннюю пору своей жизни, но обретающих продолжение в первоцветах, скорее всего, имеют довольно мрачную основу. Они наводят на мысли о черных делах, творившихся в далеком прошлом. Задолго до того, как в Греции возникли легенды и песни, которые впоследствии дойдут до нас, возможно, даже до того, как появились первые сказители и поэты, практиковались страшные обряды. Если земля вокруг селения переставала давать урожаи и посевы не всходили как положено, кого-нибудь из жителей приносили в жертву, чтобы окропить его кровью бесплодные поля. В те времена еще не сложились образы сиятельных олимпийских богов, которым претили бы кровавые ритуальные убийства. У людей имелось лишь смутное представление о том, что, коль скоро их жизнь полностью зависит от сева и урожая, значит, между ними и землей существует глубокая взаимосвязь, а следовательно, человеческая кровь, вскормленная зерном, в свою очередь способна при необходимости питать поля. В таком случае, принеся в жертву прекрасную молодую жизнь, наверное, вполне естественно было считать, что нарциссы или гиацинты, прораставшие спустя какое-то время из земли, — это возродившиеся юноши, только представшие в новом обличье. Древние объясняли друг другу, как произошло это чудо, и жестокая смерть больше не казалась им такой уж жестокой. Одна эпоха сменяла другую, вера в то, что кровавая дань делает землю плодородной, постепенно изживала себя; страшные подробности в легендах мало-помалу забывались, пока в конце концов не исчезли совсем. Никто уже не вспоминал о творившихся прежде ужасах, поэтому в последующих вариантах мифа Гиацинт погибал не от рук соплеменников, плативших его жизнью за свой хлеб, а по роковой случайности.
