— Дерзну ль с тобой о чести говорить Тесеевой и об афинской чести?
— Да, говори! — позволил Тесей и внимательно выслушал все ее доводы.
— Остерегись, не делаешь ли ты ошибки, царь Тесей, когда не хочешь восстановить их честь. <…> Страха не знаю я, когда тебя зову против мужей, которые мешают убитому быть погребенным; силой вступись за них и эллинский закон от дерзких рук спаси, Тесей. В охране божественных законов вся надежда, вся сила городов.
— Твои внушения, родная, не прозвучали даром, — промолвил Тесей. — <…> Мертвых уговорю вернуть им. Но в запасе и меч у нас. <…> Только воля афинского народа на поход должна быть нам. <…> если обсудить я дам им это дело, то охотней они пойдут. И разве я не сам освободил народ и граждан созвал из подданных [и правом голоса их равным наделил]?
Он отправился созывать народное собрание, а горемычные просительницы вместе с Эфрой остались ждать, что принесет их погибшим детям волеизъявление афинян — надежду или муки. «Город Паллады, сжалься! Переступать народных прав не давай людям! Ты не пособник злодею! Правде одной ты в нужде помогаешь», — молили они. Тесей вернулся с добрыми вестями. Собрание постановило сообщить фиванцам, что Афины хотят ладить с соседями, но злодеяний терпеть не станут. Гонец должен будет сказать Креонту следующее: «Отдай для погребенья аргосские тела, уважь закон, который требует так поступить по праву. А если не уважишь, то жди войны, поскольку защитить должны мы тех, кто беззащитен»
[307]. Речь Тесея прервало появление фиванского посланника.
— Кто господин страны у вас? <…> Кому ж слова Креонта передам?
— Начало речи ложно, чужестранец, — покачал головой Тесей. — Ты ищешь здесь господ. Но город наш монарха не имеет — он свободен, и граждане посменно каждый год его делами правят.
— [Ну нет, такое не для наших Фив]! — вскричал посланник. — Одною град фиванский волей крепок: в нем ни толпа, ни бойкий на язык дел не решит его вития. <…> Да и вообще: ну, дело ль, чтоб невежды, чтоб чернь кормилом правила?
— Власть одного есть худшее из зол для города, — пустился в разъяснения Тесей. — <…> А равенство? Совсем другое дело, коли закон написан, если он для всех — один; коль слабый в правом деле и богача осилит. <…> Где власть в руках народа, там дети всем на радость: это — свежий прилив народной мощи. Лишь царю дух юности кичливой страшен. Царство он бережет и юношей казнит.
На этом Тесей счел, что с фиванского посланника довольно, и перешел к делу.
— [Возвращайся в Фивы и объяви: мы понимаем, мир войны прекрасней. Лишь глупец войну начнет, стремясь поработить слабейших. Мы не хотим вам зла.] Погребенья оставшимся на поле битвы я хочу, и только. <…> Похороните мертвых, потому что таков закон Эллады. <…> Дайте ж мир усопшим, пусть их земля засыплет. И на свет откуда что явилось, пусть вернется — дыхание в эфир, а тело в землю. Здесь человек — жилец, земля его вскормила оболочку, и не людям — земле она принадлежит. [Прах к праху.] <…> Дайте нам земле предать убитых <…> А не то я силою их вызволю.
Креонт не внял воззваниям Тесея, поэтому афинянам пришлось исполнить свою угрозу и двинуться на Фивы с оружием. Город они взяли. Перепуганные фиванцы думали, что им конец — их всех перебьют или угонят в рабство, а от Фив не оставят камня на камне. Но когда афинское войско уже готовилось ворваться в ворота, Тесей сам удержал дружины: «Не рушить Фивы, а отобрать убитых мы пришли».
Глашатай сообщил афинянам, все это время в нетерпении и тревоге дожидавшимся вестей из Фив, что царь Тесей собственными руками обмыл пятерых павших аргосских вождей, завернул в саван и уложил на похоронные носилки
[308].
У матерей, сокрушенных горем, стало чуть легче на сердце, когда тела сыновей водрузили со всеми должными почестями на погребальный костер. Адраст в прощальной речи помянул каждого: «Там Капаней. Чего он не имел? / Но золотом своим не величался / И бедняка скромнее жил. <…> / Надежный <…> друг <…> / Друзья такие редки. Сердце он / Открытое имел. И улыбался / Всем ласково. А чванства ни рабы, / Ни граждане в покойном не видали. / Вот Этеокла
[309] прах. <…> Этот молод / И беден был. Но никогда почет / Не обошел его. <…> [Вот в чем его богатство. Он оставался неподкупным.] / Он находил поддержку, хоть свободы / Решений <…> своих не продавал [и перед золотом не преклонялся]. / Вот третий вождь — и новое отличье: / Гиппомедон был отроком еще, / Когда решил он гордо, что ни Музы, / Ни нега не возьмут его <…> / Он закалял себя [в охоте, в бою]. / Всего себя отчизне, / Всю силу он берег. А здесь же почил / Парфенопей, сын Аталанты. / <…> Аркадия была его отчизной, / Но в Аргосе он вырос <…> / Был скромен: он аргосцам / Не докучал — зато и между нас / Враждебных лиц не видел. <…> Не хуже дрался он / Природного аргосца, утешаясь / Удачей наших граждан и скорбя / За их урон. Его краса желанья / Рождала и соблазны, но стоял / На страже он, чтоб не поддаться лести. / Вот и Тидей. Великой похвале / Обилья слов не надо. Он словами / И не блистал. С копьем же был софист, / Для воинов неопытных опасный. / [И о величии души его поступки говорят куда красноречивей всяких слов]».
Когда запалили погребальный костер, неожиданно на уступе, к которому возносилось пламя, показалась женщина. Это была Эвадна, жена Капанея. «Мне надо к нему, поймите!» — вскричала она.
В пламенный гроб его.
Там покончится мука,
Цепи туда я сброшу.
Смерть не та ль нам отрадна,
Если идти за другом,
Куда ему бог назначит.
Она кинулась со скалы в огонь, чтобы отправиться в мир иной вместе с мужем.
Если матери утешились тем, что души их детей наконец обрели покой, то сыновья погибших не простили фиванцам бесчинства. Глядя на рвущиеся к небу языки костра, они поклялись отомстить, когда возмужают. «Спят в могилах наши отцы, но не уснет никогда гнев на тех, кто глумился над ними»
[310]. Десять лет спустя они выступили в поход на ненавистные Фивы и завоевали их. Поверженных жителей обратили в бегство, а сам город сровняли с землей. Прорицатель Тиресий погиб во время массового исхода. От древних Фив осталось только ожерелье Гармонии, которое увезли в Дельфы и еще много столетий показывали паломникам. Сыновья аргосских вождей, хотя и одержали победу там, где потерпели поражение их отцы, получили прозвище Эпигоны, «родившиеся после», как будто они появились на свет слишком поздно, когда время великих подвигов уже давно прошло. Но Фивы пали до того, как греческие корабли отправились на Трою, и сыну Тидея Диомеду еще только предстояло прославиться как одному из самых доблестных героев, сражавшихся под троянскими стенами.
