Света схватила свой кусок обеими руками.
– Молодая женщина, старая? Красивая, некрасивая? Худая, толстая? Низкая, высокая? – предлагал Петр.
Наклонилась, впилась зубами:
– А-а, – промычала она, отрицательно мотнув головой.
Сказала, ворочая языком пережеванную кашу во рту:
– Она ваще на нее не посмотрела.
Прожевала, вытерла пальцем соус в углу рта. И торжествующе выдала:
– Я знаю, куда Ирка потом пошла!
Петр бросил на нее недоверчивый взгляд.
– Ее ждал мелкий, – пояснила Света.
Петр промокнул губы салфеткой, признал:
– С логикой у тебя все в порядке.
– Жизнь заставит.
Она уволокла с блюда новый кусок. Оторвала нити сыра, пальцем завернула их обратно на общее блюдо, облизала палец. Петр сделал себе мысленную засечку, который кусок с блюда теперь не брать.
Света жевала, энергично двигая чуть ли не всем лицом сразу, казалось, что в жевании участвует даже лоб. Поймала его взгляд: мол, что? Петр подавил раздражение. Видеть, что важнее, он умел:
– Спасибо.
– Говно вопрос, – последовало великодушное. И она снова впилась в пиццу.
14
Сытость привела Свету в благодушное настроение. Даже плечи уже не топорщились, бросая вызов всему миру сразу. Она развалилась на сиденье, потом зевнула так, что расторопный врач успел бы удалить ей миндалины. Подобралась, настроенная на новую цель:
– Теперь мы в театр?
– Я – в театр. Ты – домой.
Света надулась.
– …Или где тебя высадить?
Она молчала.
– Здесь.
– Здесь остановка запрещена.
– Ну где разрешена.
Петр вывел машину к обочине. Света распахнула дверь, выкатилась, демонстрируя ему презрение. Петр хмыкнул. Дверь ударила.
Петр тут же выкинул все это из головы.
Вынул телефон и проверил передвижения Беловой за последние дни. Изломанная красная линия теперь вычерчивала по Москве куда более затейливые маршруты. Белова гуляла, Белова ходила в рестораны. Ночевала, судя по отметкам времени, по-прежнему дома, но это как раз подтверждало, что здесь все просто.
Простые теории обычно оказываются правильными. А этот любовный треугольник был прост, как правила вселенной: одна женщина – другая женщина – деньги мужчины.
«Смешной возраст», – безжалостно подумал Петр о Борисе.
Судя по маячку, Белова сейчас была в театре.
Петр нажал «вызов», одновременно выбирал в навигаторе, как ловчее доехать до театра по угловатому лабиринту односторонних улиц и говорил:
– Даша, здравствуйте. Это Петр, который у вас свой телефон потерял, помните?.. Он еще у вас? Я зайду, заберу. Вы в театре?.. Прямо сейчас можно? Я позвоню вам, как доберусь до театра?.. Простите, замотался и заработался.
«Ничего. Я тоже была занята».
Петр подумал: не сомневаюсь.
15
Спустилась она на проходную с карточкой-пропуском, которую подала охранникам в стеклянную будку. Кивнула через рогатку на Петра:
– Это ко мне.
Чего Петр не ожидал, так это того, что Белова встретит его мордой кирпичом и фразой:
– Мне нужно с вами очень серьезно поговорить.
– Я слушаю, – слегка удивился он.
– Идемте в мою гримерку.
Идя через коридоры с неприятно низкими потолками, Петр молчал: пусть сама говорит. Но и Белова молчала. Заговорила она, только закрыв дверь. Показала широким округлым жестом, рассчитанным на третий ярус:
– Садитесь.
А сама Белова присела на корточки, в несколько приемов сложив углы тела, как складывают столярный метр.
Петр опустился на диван, накрытый пледом. Слепо глядели погашенные лампы вокруг зеркала. Петр ощущал под задницей старые продавленные пружины и гадал, что бы это значило. Все выглядело напыщенным и театральным. Сейчас она скажет: вяжите меня, я убийца?
Белова повернулась к нему с пакетом в руках.
Петр разглядел кристаллы, камешки.
– Это винт? – улыбнулся он. – Нехило.
На долю секунды ее лицо окрасилось недоумением, но снова стало туповато-серьезным:
– Я ничего не выдумала. И не сошла с ума. Мой мозг здоров.
– Это хорошо, – поддержал ее Петр. «Мамочки. Чокнутая», – подумал. И даже на миг решил, что в пакете – правда метамфетамин.
Она зашуршала целлофаном, протянула.
Петр заглянул в пакет. Если и винт, то очень грязный. Полупрозрачное крошево напоминало мартовский снег в Питере, после того как в атмосферу перднул Токсовский завод.
– Что это?
– Канифоль.
Петр ответил равно тупым взглядом.
– Чтобы натирать туфли, – пояснила Белова. – Балетные, – добавила. – Только эта канифоль не натирается.
Петр поглядел ей в глаза. Не испуганные. Уверенные. Ожидающие. «Бля, психопатка», – подумал Петр.
– Почему вы мне это показываете?
– Потому что вы что-то искали в театре.
– Я искал не что-то. А кое-кого. Если помните.
– Конечно, помню. Девочку, да, – все так же прямо глядела на него Белова. – Я все помню.
– Тогда при чем тут это?
Белова отошла, словно время, которое ей требовалось для ответа, выражалось в пространстве. Заговорила:
– Сначала я подумала, что эту канифоль мне испортил кто-то из наших… Кто-то из артистов.
– Зачем?
– Чтобы я упала, – ровным тоном пояснила Белова. – Я не всем нравлюсь… Но потом мне действительно испортили канифоль. Действительно…
Она ни на миг не верила, что это сделала Марина.
– …Кто-то из артистов. Добавил в канифоль мыло.
«Пионерский лагерь», – подумал Петр, хотелось спросить: а зубной пастой лица друг другу по ночам у вас не мажут?
– Сочувствую. Но вы лучше расскажите все это не мне, а директору театра. Или кто там у вас босс.
– Нет, – твердо перебила Белова. – Это нужно рассказать именно вам.
Села напротив. Спина прямая. Колени почти уперлись в колени Петра. Она сцепила руки, положила на колени. Глядела ему в глаза. Говорила – и изучала, наблюдала. Он почувствовал себя, как работяга из сказки, которого поймала в недрах Хозяйка Медной горы, женщина-змея.
– Когда канифоль испортили во второй раз, я вспомнила тот первый случай, – она кивнула на пакет. – Он был странным. Я подумала… Если смысл в том, чтобы я упала… То зачем было сыпать мне в канифоль что-то другое, когда все знают, что можно просто добавить мыло? Зачем как-то специально корячится, если можно просто добавить мыло? Это ведь странно, да?
