Аня за столиком посидела, посидела, подождала. А потом вышла в окно.
Я там не был, подробности знаю от врача. Ну и от Веры, конечно. Вера любит жаловаться.
Хотя тут не плакать – тут петь надо было. От счастья. Этаж был невысокий. А внизу – тент террасы. Аня, конечно, приложилась об асфальт. Но не насмерть. И даже не сломала позвоночник. Она сломала ногу. Еще, кажется, у нее было сотрясение мозга и еще какой-то плевый перелом: ключица, кажется. Но пока это выяснили, Верины чувства можно представить.
Борис поехал в больницу, практически спрыгнув с Наташи. Свечку им я, безусловно, не держал. Просто ждал Бориса внизу в машине. Вместе мы ехали и в больницу. Он молчал и смотрел в окно.
Потом галопом понесся Вере навстречу. Лицо у нее было то еще. Она готова была его убить. Серьезно, думаю, их браку наступал конец. По Вере это видно было. У нее в ту минуту слово «развод» практически стояло в зубах.
Я еще удивился, что Борис не сбавил прыть. Лицо такое проникновенное, бля. Он прямо-таки летел к ней, как человек, которого жаждут видеть. Как Ромео к Джульетте.
И сказал ей… Быстро, как будто спешил заткнуть ей рот своими словами – пока лишнего и первой не сказала Вера. А сказал он ей примерно следующее:
«Верочка, мы сейчас работаем над тем, чтобы машину не показали в новостях, потому что там все плохо, но главное, бронированное стекло выдержало, а потом его уже подстрелила моя охрана, и ты же видишь, что со мной все в порядке».
Я так и охерел.
«Вот Петя подтвердит».
У меня челюсть реально упала до пола, вымытого с хлоркой.
Вера уставилась на меня. Но приняла выражение на моей морде за глубокий шок. То есть это и был глубокий шок. Но не от того, на что подумала Вера.
Она всхлипнула, схватилась ладонью за рот. И зарыдала – Борису уже в плечо.
Она теперь за него боялась больше, чем за Аню.
Я же стоял столбом, глядел на них обнявшихся и думал только: охуеть. Какой Борис… не мудак, нет. Какой – находчивый.
Потом я видел, как они стояли у постели Ани. Держались за руки. Пара супругов-голубков. А у меня в голове по-прежнему крутилось только одно: охуеть.
Если вам уже кажется, что я им немного восхищаюсь, то вы ошибаетесь: я им восхищаюсь по-настоящему. Именно поэтому считаю, что место ему – за решеткой. Он – зло.
А зло искореняется не злом. Не силой. Его можно победить только правосудием.
В нашей стране оно гарантировано не всем. Но Борису я правый суд обещаю. С моей лично стороны.
Для меня это теперь сугубо личное дело: собрать полную картину того, что случилось – с Андреем. Да и с Ириной тоже.
Кстати, о собрать. С ногой у Ани все тогда оказалось плохо. Ее собрали, да. Но не по кусочкам даже – по крошкам. Как какую-нибудь античную вазу, на которую сапогом наступил гунн. Потом долго держали в каких-то спицах, подкручивая винты на миллиметр. Аня взрослая уже, но до сих пор хромает.
Не знаю, Наташу ту, из-за которой все случилось, Борис вообще помнит? Помнит ли рыбак каждую пойманную форель? Сомневаюсь.
А вот что Верка уже давно не испытывает по поводу всех этих его баб никаких эмоций, я не сомневаюсь. Рыбы они рыбы и есть. Какие по их поводу могут быть эмоции? Никаких.
Или я не прав?
19
Дверь мягко толкнула Веру сзади. Охранники в стеклянной будке подняли головы. Вера просияла в ответ:
– У меня деловая встреча.
Две пары глаз ответили быстрым сканированием. Прорваться за проходную женщина не пыталась, была одета дорого. Охранники кивнули и потеряли к ней интерес.
Вера села на длинную скамейку. Прислонилась затылком к стене.
…А потому что: невозможно перестать чесать то место, куда укусил комар. Например, комар. Чем больше чешешь, тем больше зудит, тем больше хочется, тем больше чешешь.
И да, наверное, можно сказать, что у нее слишком много свободного времени? Можно? Вертушка стукнула.
Вера вскинула голову – и опустила: нет, не Белова. Какие-то мужики с твердыми футлярами, а за ними:
– …Белова! – Вера поспешно натянула улыбку, поднялась навстречу.
Злобно отметила: на лице у балерины проступил испуг. Ага! Знает, чье добро клюет. Это прибавило Вере сил.
Охранники тоже заметили, что Белова при виде женщины напряглась, сделали стойку: на «деловую встречу» что-то не больно похоже. Вмешаться?
Голос Веры стал особенно певучим, звучным:
– Я ваша поклонница! Вы меня помните?
– Я вас помню.
Но шага Белова не убавила – надеялась проскочить на полном ходу. Вере пришлось схватить ее за рукав. Она сама испугалась той веселой легкости, которая охватила ее. Легко, как во сне, она могла схватить за рукав. А могла бы и вцепиться в патлы. Расцарапать харю. С наслаждением отлупить сумкой. Все могла. Глаза Веры сверкали. Белова отпрянула.
Вера наступала:
– Я очень, очень хотела на вас посмотреть.
Охранники не сводили с них глаз. Один решил намекнуть:
– Даша, у вас закончилась репетиция?
– Да… Да… – пятилась Белова.
– А, закончилась! – наступала Вера. – Какая жалость. А я пришла на вас посмотреть.
Вера сама не знала, чего сейчас добивается.
Упоения в бою. Да. Вот именно.
– Я хочу на ваш спектакль, – наседала Вера, жадно разглядывая соперницу.
– Я не знаю… – мямлила Белова.
– Сегодня вечером? – напирала Вера.
– Вечером я занята.
– Вы сегодня танцуете?
– Понимаете, – заблеяла Даша: – Если на спектакль… На премьеру контрамарки не выписывают никому.
Вера чуть откинулась. Как кошка, которая отпускает мышь перед последним ударом лапы.
– Ничего страшного. Муж уладит. Мой. Муж. Борис Скворцов… Большой любитель балета… – ядовито выплюнула Вера. – Вы. Его. Конечно. Не знаете.
Белова вытаращилась на нее.
Но справедливо говорят, что на силу всегда найдется другая сила.
– Это что еще такое?! – рявкнуло из-за вертушки: – Вы кто такая? Женщина! Я с вами говорю! Кто такая? Что вы тут забыли?
И Вера увидела высокого полного брюнета.
Вера отвыкла от того, что на нее орут. Когда-то давно Вера прочла роман «Смилла и ее чувство снега». Ей понравилось выражение: трудно кричать на хорошо одетого человека. Оно показалось ей глубоко верным. Вера боялась хамов с лужеными глотками.
Читал ли Орджоникидзе этот роман, не известно. И не важно. Он видел перед собой немолодую богатую бездельницу. В его голове зажглось красное табло: «Балетоманка!» Балетоманок Оджоникидзе терпеть не мог. Все балетоманки, был убежден дирижер, валили в театр ради одного: чтобы пялиться в бинокль на херы и задницы, обтянутые трико. Еще одна грязь, которую в чистый храм музыки притаскивал на своих подошвах балет.
