Орджоникидзе немедленно развернул свой внутренний говномет в состояние боя. Первый залп ударил по охранникам:
– Почему тут у вас посторонние шляются?! А?! Вам за что зарплату платят!?
Потом струя в Веру:
– Вам делать нечего? А? Вам скучно? У вас много времени и денег? Бедным помогайте! В Африке! А здесь люди! Работают!
Вера пошла пятнами. Под мышками у нее горело.
– Дверь где? Знаете? – орал Орджоникидзе. – Вон! Там!
Вера попятилась, подпрыгивая от каждого залпа.
Оржоникидзе еще топтался на месте, тряся щеками и фыркая. Как носорог, который только что загасил пожар, учуянный им за много километров. Потом брови его разомкнулись.
– Белова, – сказал он совершенно обычным голосом. – Я чего за тобой шел… Ты не такая тупая, как некоторые.
Единственным, что примиряло Орджоникидзе с ненавистным балетом, были женщины. Красивых женщин в балете было много. «Армяне любят толстых, – повторял Орджоникидзе остроту из советского фильма «Мимино», – а мы грузины, любим худеньких».
Одной рукой Орджоникидзе уперся в стену, завел ногу за другую, как будто стоял не в коридоре театра, а на улице Неаполя:
– Белова. У тебя уже кто-нибудь есть?
Вера навострила уши. Вопрос этот ее тоже чрезвычайно интересовал. Она невольно сделала шажок вперед. Мерзкий толстяк тут же ее заметил – опять налился багровой кровью:
– Вон отсюда!.. сказал!
Вера шарахнулась, ткнула дверь задницей и выкатилась на улицу.
Дирижер может многим помочь балерине. Но многое может ей и сорвать.
Зависит от точки зрения.
Седовласый опытный Лярский, например: дирижируя балетом, он практически не сводил напряженного взгляда с ног балерины. Из лучших побуждений. Лярский дирижировал балетами почти пятьдесят лет. Он знал все их подводные камни. Он старался провести балерину безопасным фарватером. Где движения сыпались мелким бисером, замедлял темп: чтобы балерина успела выписать ногами каждое. Где можно было не удержать равновесие, стоя на пуанте, подгонял темп. Старый джентльмен Лярский старался угодить дамам: сделать «удобно». Музыка под его палочкой то мяукала, то пускала петуха, а удобно Даше не было. Лярский только мешал. Ей все время казалось, что она переводит испуганного старика через шестиполосный проспект, а он рвется то вперед, то назад, и вот-вот под машину попадут они оба.
Вот танцевать с Орджоникидзе ей нравилось: он всегда был занят только собой, музыкой, лабухами и на сцену почти не смотрел.
Ей хотелось, чтобы так это и осталось.
Тренировка – это бог. Слова Вероники упали на благодатную почву.
Даша ощутила спиной стену. Посмотрела Оржоникидзе в глаза, улыбнулась. Положила руку на его пухлое плечо:
– Я не знаю, – мечтательно сказала она. Рука соскользнула как бы нехотя, когда Даша пошла к двери.
Она не могла поверить, что получилось. Но ведь получилось! Орджоникидзе не разорался. Но и не увязался следом. Так и остался стоять, соображая.
Его процессор завис.
Он был воспитан грузинской мамой и еще до того, как научился понимать слова и писать в горшок, уже знал: он самый лучший, самый красивый, самый умный, и еще – настоящий мужчина. К двадцати годам лак маминого восхищения (последние лет шесть смешанного с уважением) уже покрыл его таким толстым слоем, что никакие колючки и морозцы внешнего мира не могли задеть Орджоникидзе.
В то, что он может кого-нибудь не привлекать, Орджоникидзе бы и не поверил. Быть такого попросту не могло.
Поэтому когда Аким, на выходе кивая охранникам, поравнялся с ним и тоже кивнул, дирижер просто цапнул директора балета за рукав:
– Аким, ты в курсе? С кем Белова сейчас?
20
Вопреки совету Пожара в шашлычной, Вера не отправилась помогать бедным в Африке. Она просто перешла на другую сторону переулка. Ждать ей пришлось недолго. Белова вышла из театра.
– Очень занята. Да. Сука, – сказала Вера вслух. Увидела, что на нее покосилась проходившая мимо женщина. Добавила: – Чего уставилась?
А потом пошла за Беловой, предусмотрительно держа дистанцию, чтобы балерина не заметила хвост.
Белова легко чесала в кроссовках-говнодавах. А Вера не рассчитывала, выходя из дома, что придется много ходить пешком. Набойка каблука почти сразу потерялась в какой-то решетке. Соскочила, как крышка с пивной бутылки, поддетая открывалкой. Чтобы не угробить каблук совсем, Вера старалась не наступать на пятку, давить больше на носок.
И только дома с огорчением увидела: несмотря на все старания, каблук стесало. Вера сбросила на пол испорченную туфлю. Приятно было расправить ступни. После погони за соперницей лодыжки гудели. «Бегать, что ли, начать?» – подумала Вера и тут услышала шаги, шорохи. В квартире она была не одна.
– Ви-и-ить? – позвала, удивленно она. Сын должен был быть в Токио.
По-видимому, там и был. Потому что из двери гардеробной показался не он, а муж. Рубашка расстегнута.
– Ты рано, – заметила Вера злорадно. Подошла.
Борис поцеловал ее.
– Скорее поздно, – взялся за пуговицы он.
Вера поняла, что он их не расстегивал – а застегивал, когда она прервала. На манжетах сверкнули пустые петли для запонок.
Борис поймал ее взгляд.
– Деловой ужин в неформальной обстановке, – пояснил он. – Извини, не предупредил.
– Ничего, – улыбнулась Вера. – Поняла. Маленькое коктейльное платье? – уточнила Вера, протягивая руку к вешалкам.
– Без прекрасных половин, – сделал гримасу Борис, вставляя ускользающую запонку.
«С еще более прекрасными», – перевела себе Вера.
– Дела, – уточнил Борис.
«Виагру не забудь. Говнюк», – Вера улыбнулась:
– Дела так дела, – перехватила манжет, помогла вставить запонку.
– Прости, поскучаешь сегодня?
– Я? Когда я скучаю? Аня со мной поужинает.
– Аня сегодня придет?
– Обещала.
– Отлично, – Борис поцеловал ее еще раз, уже на прощание, а Вера его:
– Насладись как следует.
«Говнюк».
21
Чертог сиял. Мелкие блики нарядно играли на позолоченных завитках, на паркете, затейливом, как в Екатерининском дворце, на пузатых напольных вазах, на хрустальных бокалах, поджидавших на столе. Многоярусная люстра из муранского стекла простирала над столом свои благословляющие витые лапы. «Умеют же люди жить, – одобрил Борис. И не одобрил жену: – Как так Верка бездарно находит вещи? Столько бабла, а вид все равно как из «Икеи»».
– Красивый дом, – искренне сказал Авилову он.
