Вот эти все шмотки, туфли, шторы, диваны, лампы, бокалы, столики, пуфики, кухонные агрегаты. Вот это все!
Он злобно сбросил шмотье с кресла. Сел и, чтобы не глядеть на ненавистные, душные, тесные ряды шмоток, шмоток, шмоток, шмоток, уставился на собственные колени.
В какой момент он это все захотел? Чтобы в его жизни был положенный отпуск в положенном месте – и лететь туда бизнес-классом, никаких алюминиевых ванночек для еды, никаких одноразовых вилок!
Чтобы была медицинская страховка – вместо районной поликлиники.
Чтобы тачка доставляла удовольствие, а не постоянный напряг.
Чтобы квартира была – какая нравится, а не на какую хватило денег.
Чтобы накопительный счет приятно тучнел с каждым месяцем, пенсионный тоже.
«Ладно, похуй уже. Обосрался и обосрался. С камешками теперь глухо. Надо вернуться назад – какие еще ходы могут быть к Ирине?» Еще раз провести ревизию известных фактов. Пройтись мысленно по опорным точкам того дня, когда Ирина пропала: театр, тачка Боброва, кафе, театр. Почему мы думаем, что она вернулась в театр? Сбросила она камешки до того, как поговорила с неизвестной женщиной в кафе? Или после? И кто эта женщина? Имеет она значение? Или нет? Может быть, что эта женщина в кафе – Белова? Вернулась Ирина опять в театр? Ведь там ее ждал ребенок! Или свалила, не заходя в театр, потому что ребенка начали искать и поднялся кипеж… в театре. «Опять театр». Куда ни сунься – опять выныривает театр. Белова утверждает, что с Ириной не знакома. Хуже: она выглядит при этом так, будто не врет. Не врет? Не имеет к исчезновению Ирины никакого отношения? Тогда кто та женщина в кафе? Не Света же? Света обосрется, но чаевых не оставит. Или Света соврала – не было никакой официантки, которая якобы видела якобы женщину в кафе, а были две подружки – Света и Ира, Ира вляпалась в историю, а Света… Или просто у кого-то уже паранойя… Успокоиться.
Он вынул телефон. Набрал Лиду.
– Лида. Ты где?
Жена долго молчала. «В «Потомках»», – испугался за нее Петр: все сорвалось.
– В Питере, – наконец ответила она.
– А…
– А ты как хочешь. Извини. Не звони. Я не хочу разговаривать.
Телефон онемел. И хотя воплями делу не поможешь, Петр упал в кресло и заорал:
– Да блядь же!
8
– В театр?! Я?!
Когда первый шок отпустил, когда стало ясно, что из ловушки они выпрыгнуть успели:
– Я туда больше не пойду, – заявила Вероника.
– Ты не поняла, – холодно заметил Геннадий. – Вопрос так не ставится. Он ставится иначе. Ты либо идешь за картиной сейчас же, либо просто сейчас.
– Как я ее вынесу?! – взвизгнула Вероника. – …Все жадность твоя! Еще, еще! Давай, давай!
– Моя? Я прекрасно обхожусь и без шубы из шиншилловой жопы, и без очередного каратника.
Вероника запахнула серо-голубую короткую шубку. Она была из шиншиллы. Посмотрела на свое кольцо. На бриллиантовые искры.
– Работа в четыре руки. Расщепить раму, вынуть холст, – спокойно наставлял Геннадий. – Только аккуратно!
– Сам и расщепляй! Эта идиотка Белова орала на весь театр!
– Вы ж вроде с ней лучшие подружки уже.
– Она всех остальных на уши поставила. Я никого теперь не могу попросить. Сразу сделают стойку.
Геннадий смотрел на дорогу. Ссориться не имело смысла.
– За мной уже маленькая засранка из корды хвостом ходит. Ходит и намекает.
– На что-то конкретное намекает?
– Ей деньги нужны.
– Деньги всем нужны. Я не про это.
– Так не понять. Крыса, – скривилась Вероника. – Может, ни на что конкретно. Просто маленькая, жадная, мерзкая…
– Я понял, понял.
– …крыса.
– У крысы-засранки есть имя?
– Люда.
Геннадий решил быть терпеливым:
– А фамилия?
Вероника пожала плечиком. Вынула телефон. Нашла сайт театра. Стала просматривать список кордебалета. Нашла.
– Савельева.
– Как она выглядит?
Вероника показала телефон Геннадию.
Тот бросил короткий взгляд и снова уставился на дорогу, сжимая руль.
– А. Про эту ты уже говорила.
– И все?! – заверещала Вероника.
– Пока да.
– Что ты имеешь в виду?
– Про нее я знаю. Я про нее уже много чего знаю.
Вероника пристально посмотрела на него.
– Серьезно? И давно?
– С тех пор как ты первый раз сказала, что у тебя с ней проблемы… Вот видишь, я обращаю внимание на твои проблемы.
– А я могу узнать, что именно?
– Что?
– Что ты про нее знаешь?
Геннадий усмехнулся:
– Не забивай этим свою красивую маленькую круглую голову, дорогая.
Вероника закатила глаза. Но внутри нее как будто отпустило натянутую мышцу.
– Невероятно… Я тебя обожаю.
Геннадий смотрел на дорогу:
– Я знаю.
А потом добавил:
– Сейчас главное – картина. Но с картиной я разберусь. Есть одна идея.
Вероника радостно кивнула:
– Ты гений.
Радость ее была искренней. Вероника устала от проблем. Геннадий стал перестраиваться в полосе, бросил:
– Канифоль-то точно у тебя из гримерки не сопрут?
Радость Вероники лопнула, разлетелась вонючими брызгами. Чтобы спрятать задрожавшие руки, Вероника сунула их в сумку на коленях. Сделала вид, что шарит, ищет. Выловила из нее косметичку, из косметички – помаду.
– Нет. Ты что, – спокойно сказала. – Там все спокойно. Просто зайду и заберу.
Опустила перед собой зеркальце. И держа во вспотевших от страха пальцах тюбик, стала красить губы, чтобы не было необходимости что-нибудь говорить.
9
У Людочки был свой метод, чтобы переодеться быстро после репетиции: не переодеваться. Поверх пропотевшего купальника, трико, юбочки она натягивала толстое вязаное платье. Меняла туфли на сапоги. Вставлялась в длинный пуховик. Хватала сумку, уложенную дома с вечера (утром времени не было), – и летела на метро на вторую работу: к «мамашкам». А там потом просто выскакивала из сапог и пуховика – и впархивала в зал.
Запах пота и пятна под мышками? В фитнесс-клубе это даже естественно.
Мамашки уже сидели на своих ковриках и при виде Людочки поднимались, как стайка сурикатов.
Они ей нравились. Так посмотришь: большие, грузные, неуклюжие, потеющие и задыхающиеся от любого движения. Бабы. А глянешь иначе: это тела, которые дали жизнь другим людям, и поэтому их массивная некрасивость выглядит героичной и внушает уважение. Богини плодородия.
