– Нет-нет. Уйду в тридцать шесть, это правильно. А потом…
– Пойдешь учить детей?
Даша задумалась:
– Не знаю. Может. Посмотрим. Возможно, и детей учить тоже. Сначала я буду танцевать. До тридцати шести. Я стану лучшим, что у них есть. Я стану тем, без чего они не смогут. Я стану всем. А когда мне будет пора, никто и представить себе не сможет другого директора балета, кроме меня.
Славик хотел хмыкнуть, но осекся. Лицо ее было твердым. Даша продолжала:
– Видишь ли… Сначала я правда старалась им понравиться. Думала, если буду стараться получше, то у меня все получится. Однажды меня здесь полюбят. А потом поняла: мне не нужна их любовь. Когда Аким сказал мне, что я никто, я поняла, что он прав. Я никто.
– Ни фига! – пылко возразил Славик. – Аким ссыкун. Боится, на пенсию вышибут. Ты… ты…
Говорить «я тебя люблю» сейчас явно не стоило: только не сегодня.
– …Очень хорошая.
Она повернула на Славика посветлевшее лицо:
– Я знаю.
Подняла руку. Погладила его по щеке, проникновенно глядя в глаза.
– Они думают, что они боялись Маликову. Они ошибаются.
Рука ее остановилась на его лице, он накрыл ее своей. Даша все глядела ему в глаза, выражение их смягчилось, она добавила ласково и уверенно, как будто обещала ребенку конфету:
– Меня – они будут бояться еще больше.
И Славик ей поверил.
– Хорошо. Просто дай знать, когда буду нужен.
Даша кивнула ветровому стеклу.
– Ты мне нужен.
Славик посмотрел на нее в отражение стекла и улыбнулся.
17
Футбольное поле во дворе, обведенном высотками, Петр нашел быстро – теперь, при свете дня и без адреналиновой помпы, расстояния казались короче, дома – потасканней, пейзаж московских новостроек – унылее. Тротуары у домов были пустыми. Поле было пустым. Пустыми казались и окна. А если даже они таковыми не были, то плевать. Петр присел над дождевым стоком.
– Дядя, а что ты делаешь? – тут же, будто ниоткуда, раздалось тоненькое над головой.
Петр поднял голову.
– Кораблики пускаю.
Женский голос тут же вмешался:
– Лека, не приставай к чужим.
Мать увела ребенка.
Петр подождал. Ребенок еще оглядывался, но женские сапоги решительно удалялись прочь. Большой город и его главное правило: не встречаться взглядом с посторонними. На детей оно не распространялось. Но дети без взрослых по московским улицам не ходят.
Петр дернул и вынул из водостока решетку. Вынул плоский пластиковый сверток, из складок полилась вода. Он ее стряхнул. Под пластиком серебрился телефон. Борис отдал его Петру в театральной ложе: «найти ее». Этим телефоном Борис пользовался только для связи с Ириной.
Петр вжал кнопку, на темном экране зажглось надкусанное яблоко.
Петр подождал, когда система настроится. Набрал смс: «Вспоминаю наши дни в Грузии». Подумал. Поставил три красных сердечка. Выделил единственный номер в памяти телефона. И нажал на зеленую стрелку: отправить.
Глава 10
1
Марина Морозова стояла, задумавшись, у большой двуспальной – и по большей части, чего уж там, пустовавшей – кровати. Но сейчас кровать Марины не пустовала. На той половине, где обычно спала хозяйка, раскинул челюсти чемодан, с которым Марина обычно ездила на гастроли, если тур длился не больше недели. На той половине, что обычно пустовала, сидела, сложив длинные ноги, как столярную линейку, Белова и смотрела на Марину. На чемодан. На аккуратные стопки вещей.
В шкафу-гардеробе у Марины царил такой же фанатичный порядок, с каким она проделывала па в балетном классе. Все было выстирано, все, что стирать нельзя, вычищено в химчистке, все, что можно складывать, сложено идеально ровными прямоугольниками, а все, что складывать нельзя, вывешено на плечиках или свернуто валиком, чтобы не образовывались заломы. На шелковых ленточках висели льняные мешочки со средством от моли.
Марина вытянула перед собой трикотажные шаровары в мелких катышках.
Взгляд ее глубиной и сосредоточенностью напоминал взгляд гроссмейстера, обдумывающего развитие дебюта в матче на звание чемпиона мира по версии ФИДЕ.
– Все сложно, – наконец, сказала она. – Есть тетки, которые терпеть не могут красивых, тут все понятно. Есть тетки, которым нравятся только красивые, – типа признают вокруг себя только хороший дизайн.
– С мужиками-то проще, – осторожно предположила Белова.
– С мужиками тоже сложно, – встряхнула шаровары Марина. Стала складывать, выравнивая края: – Один разговаривает только с красивыми, в смысле – броскими, яркими, чтоб ресницы вот такие трещали и сиськи торчали из выреза. Другого, наоборот, этим только до усрачки напугаешь. Он от сисек и ресниц сразу голову в песок. К такому надо подлезать серой мышкой, – заключив это, Марина уложила уродливые старые штаны в чемодан. – Каждый раз надо знать конкретно.
– Вероника в этом, похоже, здорово сечет.
Марина закатила глаза и изобразила, что блюет.
– Ни фига она не сечет. С чего ей сечь? Ей все даром досталось. На блюдечке ей все подносят. Она только изображает, что глазками хлопает: ой, спасибо, ой, так неожиданно. Сука.
– Нет, иногда это тоже надо: глазками похлопать. Я вот так не смогу. А ты?
– Я ей сразу ебало разобью, если увижу.
– Она может нам пригодиться.
Марина отмахнулась. Она уже завелась:
– Чем пригодиться? Глазками? Вероника ничего больше не умеет. Ни напрягаться, ни работать по-настоящему. Она вообще никогда в жизни…
– Я бы не хотела быть ей. А ты?
Марина подумала. Немного удивилась своему выводу:
– Нет. – Передернула плечами при мысли о такой перспективе. – Да ну. Жуть. Нет.
– Маринка, я хочу, чтобы ты услышала это от меня, – перебила Белова. – Ты лучшая. – Она умолкла, а потом добавила: – Мне просто повезло. Больше, чем я стою. Если бы не я, ты была бы здесь первой.
Марина фыркнула – вынула из шкафа свитер:
– Ага. Как же. Мне можешь не свистеть.
Но покраснела.
– Нет-нет, – продолжала Белова, глядя в чемодан, но не видя его. – Если бы у меня была твоя сила, прыжок, как у тебя, твой темперамент… У меня ведь ничего этого нет, я просто сообразительная: придумала, как создать видимость, что у меня все это есть. Зрителям кажется. Многим кажется. Но тебе-то мозги не запудришь.
Она опустила голову как бы под бременем непреодолимого собственного несовершенства.
Марина, как король коленопреклоненному вассалу, положила ей руку на плечо. Лицо Беловой было опущено долу, и Марина не могла видеть едва промелькнувший уголок улыбки охотника, в силок которого попала дичь. Марина упивалась моментом. В великодушном порыве произнесла:
